Весенняя коллекция детектива. Татьяна Полякова

балуются самогонкой, – тогда спиртного в Москве было вовсе не купить, а от мужичков попахивало, и на первомайские праздники, которые отмечали во дворе, на врытом в землю столе под липами, ничейная баба Фима выставила целую бутыль самогона, но где взяла, не призналась даже в подпитии.

      Олимпиадина бабушка спиртное на дух не переносила и мечтала аппарат извести, но так его и не нашла.

      Добровольский тем временем осмотрел стол, даже газеты поднял, по очереди понажимал на подушки с зеленым ворсом, залез в шкаф и долго в нем копался.

      – Здесь ничего нет, – сказал он, вынырнул из шкафа и притворил створку. Она немедленно отворилась с тихим стариковским скрипом. – То есть совсем ничего.

      – Как? А вот… вещи…

      – Вещи ни при чем. Он ведь должен был чем-то заниматься, ну, хоть кроссворды отгадывать, а здесь нет ничего. Даже газеты, – он кивнул на стол, – трехлетней давности!

      – Ну и что? Может, он ничем и не занимался. Может, он день и ночь телевизор смотрел!

      – Откуда?

      – Что – откуда?

      – Откуда он смотрел телевизор, из посудного шкафа? Или сидя на полу? Ты обрати внимание, как мебель стоит!

      Олимпиада обратила.

      Действительно – телевизор стоял в изголовье тахты и напротив посудного шкафа, а стол оказывался вообще за углом! Непонятно.

      – А в той комнате жил его сын?

      – Наверное.

      Добровольский протиснулся мимо нее, слегка задев ее пузом – все-таки он был очень здоровый! – и открыл дверь в соседнюю комнату. Свет он не зажигал, горела только слабая лампочка в коридоре, и его тень, огромная, неуклюжая, бесшумно прошла по стене, как в кошмаре.

      Олимпиада опять прижала уши.

      Перчатки мешали ей, и она потянула одну, чтобы снять, но Добровольский прикрикнул, чтобы не смела, и она не стала снимать.

      Дверь в ту комнату открывалась плохо, мешал диван, стоявший вплотную к двери. Еще там были гардероб, небольшой компьютерный столик, полочка с книгами – детективы, конечно, поняла Олимпиада, когда всмотрелась, – стопка журналов в углу и на вбитом в стену гвоздике боксерские перчатки.

      Добровольский осмотрелся, присел и потрогал пол.

      – Сюда вообще сто лет никто не входил, – сказал он, – сплошная пыль.

      – Люся говорила, что она здесь несколько раз убиралась, дядя Гоша ее приглашал.

      – Она у всех убирается?

      – У меня не убирается. Я сама.

      – Понятно. – Добровольский поднялся, отряхнул руки и спросил рассеянно: – Она хорошо поет?

      Олимпиада от такого простого и хорошего вопроса взбодрилась и сразу обрела почву под ногами:

      – Я не знаю, хорошо или плохо! Стихи, которые она сочиняет, ужасные.

      – А музыка?

      Олимпиада пожала плечами:

      – Не могу сказать. Я, когда слышу эти ее опусы, выхожу из себя и уже не понимаю, хорошие они или плохие.

      Он открыл дверцы шкафа и внимательно изучал содержимое:

      – Если она еще не рассталась с мечтой о большой сцене,