Полное собрание сочинений. Том 9–12. Война и мир. Лев Толстой

Окотник найдутся, – улыбаясь, отвечал немец.

      Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец-доктор подошел к Лоррену.

      – Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по-французски.

      Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.

      – Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

      –

      Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.

      В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была уставлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из-за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.

      – Ах, это вы, mon cousin?

      Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.

      – Что, случилось что-нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.

      – Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons.[178]

      – Я думала, не случилось ли что́? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.

      – Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.

      – Ну, что́, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.

      Видно было, что это «ну, что́» относилось ко многому такому, что́, не называя, они понимали оба.

      Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.

      – А мне-то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis éreinté, comme un cheval de poste;[179] a всё-таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.

      Князь Василий замолчал, и щеки его начали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались.

      Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.

      – Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всем надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.

      Княжна

178

Поговорим.

179

Я заморен, как почтовая лошадь;