Призраки в Тель-Авиве. Одиночный мир. Шмиэл Сандлер

искусства.

      – Знаешь, – сказала Елизавета, – а не махнуть ли нам в Эйлат (курортный город на побережье Красного моря) я так устала сидеть дома.

      Гавриэль курил, когда она говорила, и было неясно, слышит он ее или опять ушел с головой в свой творческий кризис. Погруженный в свои мысли, он мог молчать так час и больше. Эта странная задумчивость, граничащая иногда с полным равнодушием к ней, обнаружилась в нем после свадьбы и первое время глубоко задевала ее, но потом она поняла, что, уходя, таким образом, в свои мысли, он ограждает себя от посягательств внешнего мира, к которому не может или не хочет приспособиться. Гаври, которого она однажды в сердцах обвинила в эгоизме, подтвердил эту догадку. «Если я молчу, – сказал он виновато, – это не значит, что я хочу тебя обидеть»

      Елизавета взяла сигарету из пачки и терпеливо стала ждать, пока муж заметит ее умышленное движение. Он заметил, смутился и спросил в своей извечной манере вопросом, отвечая на вопрос:

      – В Эйлат, а дети как? – и щелкнул зажигалкой.

      – Сарочку возьмем с собой, а Рому оставим с няней, – прерывающимся от обиды голосом сказала Елизавета. Слезы выступили у нее на глазах. Неужели он не видит, как она страдает?

      В это время к их столику подошел официант в блестящем мундире с эполетами и вежливо предложил апельсиновый сок в запотевших бокалах.

* * *

      Вечер прошел чудесно. Гавриэль переменился, увидев повлажневшие глаза Елизаветы. Когда она плакала, он чувствовал себя подлецом, понапрасну мучающим родного человека. Как в лучшие дни их зарождающегося романа он был внимателен и нежен к ней, позабыв на время о нескончаемых разладах с начальством. Она знала его реакцию на ее слезы и никогда не злоупотребляла этим. Сегодня это получилось непроизвольно. Может быть потому, что ее так сильно напугал дедушка.

      При жизни дед был угрюм, неразговорчив и груб с людьми и, особенно с журналистами, пытавшимися выудить информацию о его ратных подвигах. Когда-то, будучи участником французского сопротивления, он выполнял деликатные поручения генерала Де Голя, а однажды, участвуя в тайной операции в Альпах, схлестнулся с любимцем Фюрера – Отто Скорцени, оставившего страшный ножевой след на лице бесстрашного воина. Утверждали даже, что дед был среди тех, кто подвесил за ноги Муссолини, за что получил ордена от трех союзных армий.

      О своем славном военном прошлом дедушка никому не рассказывал, кроме своей жены, бывшей узницы концентрационного лагеря, с которой познакомился уже, будучи офицером израильской армии.

      Супруга Хильмана умерла в шестидесятые годы от рака желудка, который испортила себе лагерной баландой в Освенциме.

      Хильман ушел в отставку в звании бригадного генерала и, похоронив жену, поселился в Тель-Авиве, чем-то напоминавшего ему родной Гданьск. После смерти жены дед совсем замкнулся в себе и самым близким существом, с которым он мог, не раздражаясь общаться, была Елизавета. В своей