Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Николай Андреевич Боровой

во имя химер и лозунгов превращать себя в пушечное мясо, умирать и убивать среди борющихся, ревущих, плюющих огнем машин, если прежде и до самых основ, над ними не обрели власть отрицание и пустота… если жизнь не утратила для них последнего смысла и хоть какой-то ценности, не стала для них «ничем»… Разве же что-то изменилось к лучшему с тех пор, хоть на йоту? Разве растаяло как туман то, что делало для человека дар жизни «ничем», превращало его жизнь и судьбу в мире в ад голого абсурда, порождало в человеке «бунт», безграничность ненависти к жизни, торжество отрицания? О нет, конечно же нет – стало лишь хуже, пан профессор мучительно видит это, многие годы видит… Еще более бессмысленна жизнь человека, превращенного в часть заводского конвейера, в винтик прогресса… Еще большее отчаяние человека таится под покровом привычной и налаженной жизни, и еще более властная ненависть к жизни движет им и готова прорваться, так часто читается в его опустошенном, кажется ко всему безразличном взгляде. И конечно – эти глубинные, страшные, потусторонние силы, торжествующие в человеке уже безраздельно, делают его еще более готовым отдаться власти мифов, ввергаться в кровавые авантюры, покоряться воле сумасшедших. Всё это пан профессор понял для себя давно, и писал об этом… Но понимал он и другое – тогда, в ту войну, которая начиналась с патриотической пеной у рта, на каком бы языке не говорил рот, в опьянении героизма и энтузиазма, под бряцание вытащенных из каких-то средневековых подземелий лозунгов и пляску безумных имперских иллюзий, царствовавших повсеместно, в человеческом мире еще оставалось нечто, способное отрезвить, послужить опорой в отрезвлении, буде придет час оного, стать «маяком» в попытке вернутся к основам… Сохранялись гуманистические ценности и символы прошлого, прочно вросшие в фундамент человеческого бытия… Еще не померк христианский образ личности в человеке, ощущение ценности человека, таинства и святости и смерти, и самой жизни… Еще оставались осколки, отголоски того подлинного, что некогда было пережито человеком и определило облик его мира. Еще было к чему вернуться и о чем вспомнить… Еще было то, что способно послужить зеркалом и заставить вспомнить… И упавшему в бездну «ничто» миру, и человеку, привыкшему видеть в другом абстрактного «врага» и быть бесформенной грудой плоти на рогатках, во имя самых утлых химер и с пользой для кого-то умирать и убивать, еще было к чему вернуться. Раздери черт – оставим метафизику и высокие материи – пусть как пыль времени на вещах в старом чулане, заведенный порядок вещей или привычки прожитых лет, от которых человек, даже и желая, но не способен отказаться и в глубокой старости, в мире человека еще сохранялась память о каких-то правилах благородства и чести, о величии милосердия и сострадания… Пусть кажущиеся потускневшими и странными, но представления обо всем этом и ином еще были