Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Николай Андреевич Боровой

частью всего этого, такого разного, что зовется Польша. Чем-то, что от нее нельзя оторвать. Как страшна судьба изгнанника, у которого нет дома, какое счастье, что он, сын гонимого племени, не познал ее! Он – личность, брат всякому на этой земле, гражданин мира, но он – поляк, сращенный с этой страной плотью и кровью, душой и судьбой, часть ее, как микроскопический сосуд – часть огромного и дышащего жизнью тела, одно не противоречит в нем другому. У его судьбы и жизни есть дом, стены этого дома – города, улицы, проселочные дороги, поля и леса, вековые соборы и громады замков – словно зеркало и тени пройденных им лет, пережитых чувств, передуманных мыслей, свершений и утрат, и у этого дома есть чудное, напевное имя. Как можно не любить всё это, не прирасти к этому душой, сутью, судьбой? Как пел Мицкевич о Польше, почти и не бывав в ней, странствовавший где угодно, от бескрайних, выжженных степей Бесарабии до альпийских долин и берегов Сены, но не ходивший по улицам Кракова и Варшавы… Польша была для него «абстракцией»?.. Где-то да, но и нет, скорее – более чем осязаемой, подчинившей жизнь мечтой о свободе, о «почве» для судьбы, на которой та может расцвести и обрести покой, о «доме», в котором возможны достоинство и свобода… Эту мечту он, потомок подольских евреев, носил всю жизнь в своем сердце и воспевал на разные лады, подарив ей имя… Родившемуся и выросшему здесь, какому роду не принадлежал бы он, невозможно не любить это место и не ощущать себя в первую очередь поляком – неотделимой частью того, подобной мельчайшим и невидимым сосудам в плоти. Евреи, родившиеся в Польше – и такие как он сам, не чувствующие себя евреями вовсе, ощущающие себя частью человечества, и отдающие дань традиции предков зажиганием свечей на Хануку и посещением синагоги один раз в год, в вечер и ночь Судного дня, и полностью поглощенные традицией и похожие из-за этого на персонажей из старинных сказок, отращивающие пейсы и подворачивающие брюки на ногах в чулочках – всй равно чувствуют себя поляками, частью Польши, ощущают Польшу их домом. Нигде еврейство не обретало такого расцвета, не познавало таких страшных бед, не находило такой родной и прочный дом, как за шесть веков в Польше, и одно не противоречит другому – дом на то и дом, и всякое в нем может быть, хорошее и дурное, горькое и радостное, но домом от этого он быть не перестает. Уже лет тридцать как множатся те, которые говорят – у евреев есть другой дом, где-то в дальних песках, где крикливо поют муэдзины и толстомясые, подпоясанные широкими поясами и носящие на головах фески эфенди, плавясь под палящим солнцем, пьют из махоньких стаканчиков пахнущий пряностями кофе, и туда, мол, туда должны течь и ехать со всех сторон евреи, там они должны строить свою судьбу, за это должны бороться, на это должны быть готовы положить жизнь. Все это кажется ему глупостью, противно ему так же, как в юности – бесконечные отцовские бормотания над