Каждый охотник (сборник). Сергей Малицкий

рано, чтобы не тащить с собой Файку, но до двенадцати еще четыре часа. Надо их куда-то деть, а то сердце зайдется. Поэтому я на рынке. Сижу рядом с Филимоном, закинув руки за голову, дремлю. Филимон долго молчит, потом все-таки спрашивает:

      – Половички-то твои где?

      – Продал, – отвечаю ему, не открывая глаз.

      – То-то я смотрю, что в обновке, – сплевывает Филимон. – А я вчера Лидку твою видел. И Кирьяна.

      – Ну и что? – спрашиваю я.

      Единственное, что может изменить мою жизнь, это новость, что кто-то видел Лидку мертвой. Хотя, если я продолжу так же плести сумки, то однажды смогу и сам умереть по-настоящему. Ну, а если представить? Представить, что нет Лидки? Нет Лидки, и нет Ксюхи, Ольги, Жанны, Зинки, Галки, Соньки, Файки? Все есть, я есть, а их нет? Метеорит уничтожил остров? Цунами? Воронка засосала? И что дальше? Что дальше? Свобода? Нет, приятель. Смерть. Немедленная. Мучительная. И за эти мысли особенно. Никогда. Никогда. Никогда. Идиот.

      – Ты чего по голове себя кулаками долбишь? – спрашивает Филимон. – По голове бесполезно. Поверь. Хочешь сделать себе больно, щипай сам себя за сосок, да с вывертом. Вот ведь зараза, все что бабе на пользу, мужику во вред. Я говорю, что Лидку твою видел. И Кирьяна. Он ее на пристани подкараулил, сумку из рук считай, что вырвал, а ей в руки тысячную сунул. Ты бы поинтересовался, что за дела?

      – Филимон, – спрашиваю я гончара. – Ты почему не женишься?

      Филимон недовольно пыхтит. Потом нехотя отвечает:

      – Ты бы еще Кузю Щербатого спросил, чего он не женится.

      – Он никому не нужен, – отвечаю я.

      – Ерунда, – сплевывает Филимон. – На всякий кусок дерьма муха найдется.

      – Тогда повторяю вопрос, – почему-то я вовсе не боюсь Филимона. – Почему ты не женишься?

      В этот раз он молчит дольше, потом вдруг шепчет:

      – Я, улыбчивый, не могу так, как ты.

      – А как я?

      – Ты гнучий, улыбчивый. Тебя гнут, ты гнешься. Ветер подует, опять гнешься. Ветер перестал дуть, выпрямляешься. А я как горшок. Меня только разбить можно. А если не разбивать, то я сам кого хочешь разобью.

      – Значит, так и будешь один маячить? – спрашиваю.

      – Так и буду, – соглашается Филимон. – Если, конечно, единственную не встречу.

      – А какая она должна быть, единственная? – спрашиваю я Филимона.

      Он опять долго молчит, потом вдруг бросает:

      – Как твоя Лидка. Или как твоя Ольга.

      – А что тебя привлекает именно в них? – спрашиваю.

      – Знаешь, какие перловицы у меня возле острова водятся? – вдруг сам спрашивает Филимон. – Когда вода спокойная, на мелкоте каждую можно разглядеть. Главное, Кузю Щербатого отгонять, потому что он, подлец, жрет их. Так вот, когда вода спокойная, я смотрю на них. Где помельче – совсем мелкие. Лежат, створки врастопырку, внутри что-то бело-розовенькое колышется. Это как раз как твоя Ольга. А чуть поглубже – большие. У них тоже розовое и белое внутри. Но они опытные, стерегутся. Щелку маленькую держат, или вовсе на замок