Переплетения. Зигмунт Милошевский

и немного позади Теляка стоят два стула – его родители. С левой стороны, на расстоянии нескольких шагов, впереди – Ярчик (жена), глядя на Телята. За ней стоят рядом Квятковская и Каим. Оба смотрят на стулья. Теляк не глядит ни на кого.

      Рудский: – О’кей, значит, так это выглядит. Пан Хенрик?

      Теляк: – Чувствую себя мерзко. Виноват. У меня в глазах темнеет. Можно мне сесть?

      Рудский: – Конечно. Прошу сесть на пол и отдыхать.

      Теляк садится, прикрывает рот руками, тяжело дышит, смотрит в одну точку.

      Ярчик: – Я довольна, когда ему плохо.

      Рудский: – А дети?

      Каим: – Я счастлив, что моя сестра стоит рядом.

      Квятковская: – Я бы хотела пойти к бабушке с дедушкой. Я вижу их лучше всего. Отца не вижу вообще, мама его заслоняет.

      Каим: – Я тоже хочу к ним. Вместе с сестрой.

      Терапевт в очередной раз останавливает запись.

      – Вы понимаете, что теперь происходит? – спросил он Шацкого.

      – Теляк одинок. Жены нет рядом, она даже детям не позволяет его видеть. Мне жаль его.

      – Прошу обратить внимание на то, что говорят дети. Они хотят быть вместе и пойти к бабушке с дедушкой. А что это значит?

      – Они хотят умереть.

      – Вот именно.

      – А почему?

      – Из любви. Из любви к отцу. Он нарушил систему, уйдя из дома и не попрощавшись с родителями, не исправил этого – не проявил к ним должного почтения. Принцип такой, что кто-нибудь в системе должен взять на себя его искупление, чаще всего ребенок, который входит в систему как новичок. Прошу понять: то, что осталось не разрешенным, не исчезает само по себе, а входит в систему. Вина и зло остаются, они все время в наличии и всеми ощущаются. Ребенок, входя в систему, берет на себя тяжесть восстановления равновесия, поскольку перенимает вину, страх и злость. Понятно?

      – Вроде Люка Скайуокера в «Зведных войнах»?

      – Простите, не понял.

      – Прошу прощения, глупая шутка. Кажется, я начинаю понимать.

      – Ну, так смотрите дальше.

      Рудский выводит Квятковскую и Каима из-за спины Ярчик. Теперь все трое стоят рядом, глядя на Телята.

      Ярчик (трясется, еле выговаривает слова): – Я не хочу, чтобы мои дети здесь стояли. Не хочу, чтобы они шли к родителям мужа. Мне было легче, когда они стояли за мной.

      Квятковская: – Я рада увидеть папу и его родителей. Я их очень люблю. Особенно папу. Я вижу, что ему грустно, и хотела бы ему помочь.

      Каим: – Да, я согласен с сестрой, но чувствую слабость. У меня болит сердце, и я страшно дрожу.

      Квятковская: – Могу ли я подойти к родителям? Я чувствую почти физически их притяжение.

      Рудский: – Хорошо, но только на два шага.

      Сияющая Квятковская идет в сторону стульев. Ярчик при виде этого начинает плакать. Каим, бледный как мел, массирует себе грудную кость.

      Теперь уже Шацкий взял монитор и остановил запись. На экране застыла гримаса боли Каима и невидящие, буравящие стену глаза Теляка.

      – Как возможно, чтобы у Каима болело сердце? –