Последний, кто знал змеиную молвь. Андрус Кивиряхк

жертву водяному, а набрав ведро воды – еще одну. Если же захочется искупаться в речке, то, чтобы водяной не утопил тебя, надо принести даже не одну жертву.

      – А какие жертвы надо приносить? – спросил я, и вещий Юльгас объяснил с ласковой улыбкой, что лучше всего взять лягушку, живьем рассечь ее вдоль и бросить в родник или речку. Тогда водяной останется доволен.

      – Отчего эти духи-хранители такие злыдни? – испугался я. Замучить лягушку казалось мне отвратительным. – Отчего они такие жадные до крови?

      – Как ты можешь говорить подобные глупости, духи-хранители вовсе не злыдни. Они просто оберегают водоемы и деревья, и мы должны исполнять их веления, делать им приятное, таков обычай испокон веку.

      Он потрепал меня по щеке и велел непременно приходить в рощу, «потому как тех, кто в рощу не ходит, псы, что стерегут священную рощу, порвут в клочья», и ушел. А я остался в плену страхов и сомнений, я никак не мог разрезать живую лягушку, и потому купался очень редко и у самого берега, чтобы успеть выскочить из воды, прежде чем кровожадный водяной, не получивший лягушачьей тушки, схватит меня. Оказываясь в священной роще, я с каждым разом чувствовал себя все неуютнее. Я озирался по сторонам, выглядывая этих жутких псов, охраняющих рощу, которые, по словам Юльгаса, живут там и сторожат, но встречал лишь неодобрительный взгляд Тамбета. Он наверняка был недоволен тем, что какой-то «деревенский» околачивается в священной роще, вместо того чтобы внимать заклинаниям хийетарка.

      Впрочем, то, что меня считают деревенским, меня не задевало; как я уже сказал, деревня мне нравилась. И я все старался выведать у мамы, почему мы там больше не живем и нельзя ли вернуться обратно, если не насовсем, то хотя бы на немножко, поглядеть. Мама, конечно, возражала, и все пыталась мне втолковать, как хорошо в лесу и какая тоска смертная жить в деревне.

      – Они там питаются хлебом да ячменной похлебкой, – говорила она, очевидно, желая ужаснуть меня, но поскольку я не помнил вкуса ни того, ни другого, то упоминание о них не вызывало у меня никакого отвращения. Напротив, названия неведомых мне яств звучали так маняще, что хотелось попробовать их. Я маме так и заявил:

      – Хочу хлеба и ячменной похлебки!

      – Ах, да ты не знаешь, какая это гадость. У нас же столько прекрасного мяса нажарено! Иди, поешь! Поверь мне, сынок, это в сто раз лучше.

      Я не верил. Мясо я ел каждый день, еда как еда, в ней нет ничего таинственного.

      – Хочу хлеба и ячменной похлебки! – канючил я.

      – Лемет, прекрати этот дурацкий разговор! Ты и сам не знаешь, что говоришь. Не нужен тебе никакой хлеб. Ты только воображаешь, будто хочешь, а на деле тут же выплюнешь его. Хлеб – он как сухой мох, проглотить невозможно. Лучше погляди, я тут совиных яичек припасла!

      Совиные яички – любимое мое лакомство, при виде их я тотчас прекратил капризничать и принялся высасывать их. Вошла Сальме, увидела меня и закричала, что мама балует только меня – она тоже хочет попить совиных