Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки. Лев Толстой

разговаривал. Он не мог забыть хорунжего и всё бранил его.

      – Да за что же ты так сердишься на него? – спросил Оленин.

      – Скупой! Не люблю, – отвечал старик. – Издохнет, всё останется. Для кого копит? Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая собака! Из других станиц приезжают к нему бумаги писать. Как напишет, так как раз и выйдет. В самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.

      – Так на приданое и копит, – сказал Оленин.

      – Какое приданое? Девку берут, девка важная. Да ведь такой чорт, что и отдать-то еще за богатого хочет. Калым большой содрать хочет. Лука есть казак, сосед мне и племянник, молодец малый, чтò чеченца убил, давно уж сватает; так все не отдает. То, другое да третье; девка молода, говорит. А я знаю, что думает. Хочет, чтобы покла̀нялись. Нынче чтò сраму было за девку за эту. А всё Лукашке высватают. Потому первый казак в станице, джигит, абрека убил, крест дадут.

      – А что это? Я вчера как по двору ходил видел девка хозяйская с каким-то казаком целовалась, – сказал Оленин.

      – Хвастаешь, – крикнул старик, останавливаясь.

      – Ей-Богу! – сказал Оленин.

      – Баба чорт, – раздумывая сказал Ерошка. – А какой казак?

      – Я не видал какой.

      – Ну, курпей какой на шапке? белый?

      – Да.

      – А зипун красный? С тебя, такой же?

      – Нет, побольше.

      – Он и есть. – Ерошка захохотал. – Он и есть, Марка мой. Он Лукашка. Я его Марка зову, шутю. Он самый. Люблю! Такой-то и я был, отец мой. Что на них смотреть-то? Бывало с матерью, с невесткой спит душенька-то моя, а я все влезу. Бывало – жила она высоко; мать ведьма была, чорт; страсть не любила меня, – приду бывало с няней (друг значит), Гирчиком звали. Приду под окно, ему на плеча взлезу, окно подниму, да и ошариваю. Она тут на лавке спала. Раз так-то взбудил ее. Она как взахается! Меня не узнала. Кто это? А мне говорить нельзя. Уж было мать заворошилась. Я шапку снял, да в мурло ей и сунул: так сразу узнала по рубцу, что на шапке был. Выскочила. Бывало, ничего-то не нужно. И каймаку тебе, и винограду, всего натащит, – прибавил Ерошка, объяснявший всё практически. – Да не одна была. Житье бывало.

      – А теперь что ж?

      – А вот пойдем за собакой, фазана на дерево посадим, тогда стреляй.

      – Ты бы за Марьянкой поволочился?

      – Ты смотри на собак-то. Вечером докажу, – сказал старик, указывая на своего любимца Ляма.

      Они замолкли.

      Пройдя шагов сто в разговорах, старик опять остановился и указал на хворостинку, которая лежала через дорогу.

      – Ты это чтò думаешь? – сказал он. – Ты думаешь, это так? Нет. Это палка дурно лежит.

      – Чем же дурно?

      Он усмехнулся.

      – Ничего не знаешь. Ты слушай меня. Когда так палка лежит, ты через нее не шагай, а или обойди, или скинь так-то с дороги, да молитву прочти: «Отцу и Сыну и Святому Духу», и иди с Богом. Ничего не сделает. Так-то старики еще меня учили.

      – Ну, чтò за вздор, – сказал Оленин. – Ты расскажи лучше про Марьяну.