Наши в ТАССе. Анатолий Санжаровский

среди ночи разбудил Анохин.

      Я лежу на койке, он на диване у окна. Холодно.

      – Ну не дом у меня, а форменная расфасовка![40] – ворчал Николай Григорьевич.

      Он вставал в два ночи и засыпал в печь уголь. При этом бормотал:

      – Где тут дождаться маленького Ташкента? Боженька тепла не подаст, если сам ведро угля не саданёшь в печку.

      В маленькой проходной комнатке горел свет. Студент Горкин приехал из Алма-Аты. У него кончились каникулы. Теперь он ночами читает и спит при свете, который пробивается ко мне по углам двух матерчатых створок вместо дверей в дверном проёме. Свет мешает мне быстро заснуть после того как я проснусь.

      Николай Григорьевич пытался среди ночи зажечь мою электроплитку. Он кряхтел, сопел, дул на неё. Но она не загоралась.

      Просыпался я за ночь раза три. Потому и проспал.

      Слышу, за стеной детей в сад собирают и требуют от них не хныкать.

      Я кричу Анохину, заживо самопогребённому под ворохом одеял, пальто, фуфаек:

      – Па-адъё-ём!

      Он вскакивает и выговаривает мне:

      – Ты специально меня поздно разбудил!?

      – Я сам только что проснулся.

      Холодина. Нет спасу.

      На прошлой неделе у нас потекли трубы при тридцатиградусном морозе. Анохин кликнул каких-то леваков. Я с ними лазил на чердак оттаивать форсункой лёд в трубах. За образцовое моё прилежание Анохин обещал купить мне в подарок тёплые шерстяные носки ко дню рождения.

      Бежим по Бусинову с Анохиным к электричке. Холодно. Ветер. Небо чистое.

      – Хор-рошо! – кричит Анохин. – От ветра краснеют щёки.

      Он розов. На ресницах наледь.

      На платформе к нам приближается девушка.

      – Распрямитесь! – приказываю я Анохину. – Красавица к нам идёт!

      Проскочил красный ленинградский экспресс, свирепо угоняя за собой сердитые клубы московской снежной пыли, и следом явилась электричка.

      Трудно открылась дверь. Народу невпрокрут.

      С разбегу мы рывком вжимаемся в тепло.

      Женщина машинист объявляет:

      – Товарищи! Поддерживайте в вагонах порядок. Чего только нет в вагонах! И семечки, и хлеб, и бумага от мороженого. И не забывайте хоть свои вещи при выходе!

      От метро я настёгиваю по Герцена к своей конторелле. На этом отрезке я поймал себя на том, что почти всегда меня несёт за теми кадрессами, у которых красивые ножки. Плотные, тугие. Мне приятно на них смотреть. Пышные девичьи ноги я отождествляю с благополучием всей страны. Прочней колени – праздничней на душе. Я за державу не переживаю. Спокоен. Прочно стоим! Твёрдо шагаем вперёд! Значит, прекрасно живём! Меня охватывает чувство гордости. Я никогда не обгоню толстоножку. Зачем же себя обделять?

      В двадцать я смотрел девушкам в лицо, в двадцать пять – на их пилястры,[41] а сейчас, в тридцать, – на колени. Моё любопытство к юной особе не подымается выше её праздничных, картинных ах ножек. Вот такая жестокая и сладостная деградация. И во мне гремит гимн соблазнительным королевским женским коленям.

      Без четверти девять.

      Я всегда стараюсь прошмыгнуть мимо милиционера до девяти. Иногда на опоздунов

40

Расфасовка – морг.

41

Пилястры – женская грудь.