Алёнкины горизонты. Олег Велесов

не побрезгуй, прими гостинец. Тут хлебушек ржаной да сальца малость, да лучок с огороду.

      Поп отстранился.

      – За сие брать не можно.

      Церковь… Высокие своды, свечи, лица по стенам. От дверей узкая полоска света… Я никогда не была в церкви. Илонка звала, но я не ходила. Трудно. Каждый раз, когда подхожу к церковным воротам, в душе возникает протест. Не знаю откуда он берётся, наверное, воспитали так, потому и крестик никогда не носила. Крестик…

      Я сунула руку за пазуху – вот он, на верёвочке. И смотреть не надо, на ощупь можно… нацепил-таки… Сволочь! Как же… как… Возьми одёжку, сестрицы она, вы с ей схожи – чёрт с тобой схож! Чтоб ты!..

      Я задохнулась. Вот ведь, нелюдь, довёл до греха… всякие слова непотребные… поступком своим. Найти! Найти этого изверга и в глаза ему…

      – Где Дмитраш?

      Они посмотрели на меня так, будто я ещё не выздоровела. Поп вздохнул, а дед сказал ласково:

      – Подём, милая, подём на волю.

      Жара. Снова жара. Каждое лето одно и то же. Всегда. Почему нельзя немножечко дождей, самую малость? Капельку! Ведь это не сложно. А ещё этот…

      Я встряхнулась.

      – Дед, где Дмитраша найти?

      – Дмитраша? Это коего? Со Спиридоновой улицы? Али с Нижнего посаду?

      Память вернулась быстро, почти одновременно с обидой и неприятием жаркого солнца.

      – Кто ж его знает, не спрашивала. Высокий, плечистый, в кольчуге, борода светлая. И конь рыжей масти. Ты должен его знать, видный товарищ.

      – Товарищ?

      Я поморщилась.

      – Ну, муж, мужчина. Как тебе объяснить? Не старый, лет тридцать. Глаза серые.

      Старик покачал головой.

      – Такого не ведаю. Тот, шо со Спиридоновки, ровесник мне, а с Нижнего посаду на прошлой седмице в Макарьев отправился, не вернулся ешо. Да и коня у ево нет. Рыбак он.

      – Нет, только не рыбак. Этот солдат, воин. Справный воин.

      Очень справный. Подкатил, охмурил и в землю закопал. Второго такого справного не сыщешь. И, главное, не подумаешь. Вот с другом его сердитым всё понятно, на лице печать неизгладимая – привет из девяностых, от него всего можно ждать. А Дмитраш… Дмитраш…

      Я вздохнула: д-а-а-а, привела нелёгкая в места дальние тёмные. Вместо экзамена, который я наверняка провалила, угодила в великую и славную древность. Впрочем – великая и славная она для папы, для меня – хуже быть не может. И дело даже не в экзамене. И не в этом старом валенке. Ишь, уставился, радуется чему-то. Чему? Что тут есть такого, чему радоваться можно?

      Я вдруг разозлилась. Я и так не очень добрая была, а тут и вовсе распалило. Захотелось отыграться на ком-то за все минувшие неудачи, излить из себя эту злость, выплеснуть. На кого? Понятно, на пенька этого старого. Не в церковь же обратно бежать.

      – Ты чего, дедуля, на меня уставился?

      Старик не понял.

      – Уставился?

      – Чего смотришь на меня, говорю?

      – Так ить, – старик пожал плечами, – как же на тя не смотреть? Ты ж вон вся какая…

      – Какая?

      – Да будто не наша. И говор… Ты, часом, не пирсиянка будешь?

      – Если только от слова "пирсинг".

      – Чё?

      – Нет,