Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили. Андрей Воронов-Оренбургский

брал в зубы, дробил скорлупу челюстями, выгрызая живое ядро, схаркивал расщиплённую, ороговевшую кожуру. Вокруг всё было мертво, неподвижно, как на погосте, припорошено хлопьями чёрного пепла, под тусклым злым солнцем. Один дом, стоявший на отшибе, привлёк их особое внимание. Над ним из трубы, как будто, струился и плавился бесцветный дым.

      По короткому взмаху руки сержанта Нурмухамедова, они, выставив стволы автоматов, обогнули щербатый забор, с сорванным с петель забором, и бесшумно проникли внутрь двора – та же картина. Взломанный фугасом дом. Разбросанный по базу хлам. Дырявленный автоматной очередью эмалированный банный таз, детская маломерка – ванна из оцинкованного листового железа; рядом желтело дровяное щепьё, остатки ломаной мебели. Ближе к дому, возле колодца – два вывороченных столба, в перекрестии которых комом валялись опалённые огнём детские верёвочные качели с запеленатой, однорукой куклой…Вокруг осколки и черепки посуды – глиняных горшков и стеклянных банок.

      – Товарищ старший сержант! – голос рядового Черёмушкина было не узнать, глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Где-то внутри он почувствовал первый приступ тошноты. – Айдате сюда! Сюда… – глаза его заметались, из горла вырвался хриплый придушенный вопль.

      Все бросились к нему, и, обогнув дымившиеся венцы сгоревшего сарая, застыли, как вкопанные. У конюховки, на верхней поперечной балке, привязанные к ней железным тракторным тросом, вниз головами, как освежёванные бараньи туши, висели четыре советских бойца, запытанные насмерть. Все безглазые, с отрезанными носами, ушами, оскоплённые, с вырезанными штык-ножом на спинах и плечах бордовыми пятиконечными звёздами. Рядом с замученными, прямо под их мёртво болтающимися руками, на берёзовых чурках, поставленных на попа, лежали орудия пыток. Забрызганный кровью плотницкий топор, паяльная лампа, кузнечные клещи, шестигранный гвоздодёр, длинные крепёжные скобы, зубило. Замученные бойцы были жутко изуродованы, обожжены, пробиты во многих местах железными скобами. На руках и ногах, как на стволах молодых деревьев, были видны страшные, до кости надрубины, оставленные топором…

      «Матерь Божья!..Зачем так-то?» – стучало молотом в висках пулемётчиков. Мороз ужаса против воли гусил кожу, шевелил корни волос, путал мысли…

      «Так-то тошно, братцы-ы? Товарищи-и…Так-то!..За какие грехи?? – словно в огненном чаду, задыхаясь от внутреннего крика, душевной боли, в бессильной яри скрежетали зубами бойцы…Не в силах смотреть на срезанные носы и уши, набитые загустелой, как каша, сукровью раны. Надрубленные до белой кости руки и ноги…Судорожно гадали: кто и за что мог их так мучать перед смертью! Сдирать с живых кожу, выламывать – вырывать с мясом из гнёзд клещами зубы, вырывать плоскогубцами ногти…

      «Это…что ж…выбивали из них несчастных?.. Вырезали…»

      «Что выжигали огнём?!. Выдалбливали зубилом и молотком?»

      «Может, секретные документы? Или военные сведения?»

      «Или