Унесенный. Федор Федорович Метлицкий

живет в своем безмятежном лоне детства, а потом тело его может передвигаться по всему земному миру, а дух – летает дальше самых краев мыслимого пояса Койпера. Жизнь состоит из острой победительной силы молодости, легко выплескивающей энергию до полного напряжения жил, и постепенного перехода в податливое бессилие равнодушия – будь, что будет! Вспоминаю все отрадное или горькое, что со мной было.

      ____

      Слепое от солнца детство на краю земли, отец и мать – потомки бывших ссыльных интеллигентов. Вдоль залива разлился созвездием огней приморский город, давно переставший быть провинцией. Везде следы воплощения грандиозных проектов недавнего времени – международного значения пристань, грохочущая кранами, судостроительный завод, огромный мост через залив… Но странно, здесь жили люди со своими бытовыми интересами, им было не до глобальных событий.

      Суматоха строительства с крупными издержками, недостатками и коррупцией, не затронула его, была естественным фоном. У него было странное восприятие мира, как при виде ослепительного океана с обрыва, куда часто бегал. Был погружен, как в сладкий сироп, в величавую грусть, словно самого мироздания. Постоянная эйфория, что-то смутное и слепое, не основанное на опыте. Как у резвого теленка, не способного осознавать мир.

      В детстве хотел обнять всех, даже физически переживая "чувство безграничной близости и доверия к миру" (из дневника). Была ли это иллюзия романтика 90-х прошлого века, живущая в генах счастливым плачем от крушения тиранического режима и рождения новой неслыханно свободной жизни, или полыханием надежд предков после революции 1917 года? Или это оборотная сторона младенческого эгоистического требования, чтобы все меня любили?

      Откуда в нем жила неслыханная гордыня юности? Вот эпиграф его первого дневника, из Лермонтова: "Я каждый день / Бессмертным сделать бы желал, как тень / Великого героя, и понять, / Я не могу, что значит отдыхать". И при этом бездельничал, не зная, как действовать.

      Хотел сделать что-то, чтобы все заинтересовались. Верил, что его будущие дела войдут, как кирпичик, в грандиозное мироздание будущего, и сомневался. Чем могу быть полезным другим людям, и даже себе, а не какому-то обществу?

      Даже не знал толком, что такое народ, государство. Некое глубинное сакральное нечто? Структура власти, иерархия граждан государства? Скопления людей, в чем-то однотипных, и в то же время вразброд? Или в них таится путь в нечто божественное, к чему стремится вся вселенная? Во всяком случае, именно это казалось смыслом, который поддерживал его всю жизнь.

      Он хотел прославиться, еще не понимая, в чем отличие людей известных от неизвестных, кроме того, что их имена треплют в ТВ и блогах, и они такие же, как все – готовы на харрасмент, ревнивы к взглядам прохожих: узнают ли? Чехов недолюбливал людей свого времени, Набоков плохо отзывался практически обо всех писателях. Дело в том, что каждый человек – яркая индивидуальность, со своими скелетами в шкафу, и тот, кто ее в себе остро чувствует, принципиально не может быть согласным с другими.

      Казалось, ему рано пришло откровение, отличающее его от тупого подростка, не знающего цели, – божественный смысл, который будет владеть его поступками