Одесская сага. Ноев ковчег. Юлия Артюхович (Верба)

семи дома.

      Женька всхлипнула и благодарственным тычком то ли кивнула, то ли поклонилась.

      Рано утром Гордеева прикоснулась к маленькому распятию возле кровати и перекрестилась: – Спасибо, Господи, приклеилось.

      А в обед прямо во время приема в ее кабинет ввалилась рыдающая Женя.

      Гордеева выгнала всех и заперла дверь. Осмотрела. Прощупала живот. Положила руку на лоб.

      – Чиститься будем. Нет беременности.

      Женька рывком села на кресле и заорала:

      – Не буду! Не трожь меня! Врешь! Ты все врешь! Ты меня ненавидишь! Ты хочешь, чтоб я не родила!

      Гордеева вкатила ей такую оплеуху, что Женька треснулась головой о спинку.

      – Идиотка!

      Фердинандовна ткнула ей в лицо ее же панталоны:

      – Вон сгустки! Все оборвалось уже! Не почистишься – сдохнешь от сепсиса. Уже температура под сорок! Мне все равно, но сын мой тебя, придурочную, любит! Он мне всех дороже. И ребенок его тоже!

      Гордеева неожиданно всхлипнула.

      – Не перенес он Ванькину смерть. Сильно горе большое для всех. Он все твои нервы на себя принял.

      – Это папин… папин… я хотела Ванечку для папы… в честь папы. Ну почему так?! Папа умер, а внук должен был его продолжить… я молчала… я только папе сказала… Что у него внук будет… Я папу обманула… я виновата… – завыла Женька.

      Гордеева неуклюже погладила ее по голове и по-мужицки ладонью отерла глаза:

      – Хватит уже. Потом поплачешь. Времени будет много…

      С того света

      Аньку разбудили птицы, солнце, заливающее комнату, и густой горячий запах. На низком столе стояла глубокая пиала с крепким бульоном, который благоухал на всю комнату. Она знала – это хаш, лучшее утреннее средство от похмелья.

      Выпила это варево залпом, обжигаясь и захлебываясь, с наслаждением. Оттерла ладонью жирный подбородок. В голове окончательно прояснилось.

      «Ну, Борис Семенович, держись! Выпотрошу я тебя сегодня, расстрелянный, оплаканный и так нежданно воскресший, до донышка».

      И, горько улыбнувшись, добавила уже вслух:

      – Раскатаю в лучших традициях Дейча… Не зря ж с ним столько было говорено-переговорено.

      Рывком открыла дверь в мужскую половину дома и резко шагнула в комнату, где вчера пировала.

      Старик-татарин гневно что-то крикнул, но Борис положил ему руку на локоть и тот сразу сник, молча поднялся и вышел из комнаты.

      Борис произнес веско, разделяя слова долгими паузами:

      – Спрашивай. Твоя очередь.

      Аня слегка оторопела, – это было неожиданно, потому как прежний Борька никогда бы не сказал таких слов, – на прямые вопросы никогда не отвечал и всегда юлил, что-то выгадывал, говорил что угодно, только не то, о чем спрашивали.

      Она не стала тянуть и заходить издалека:

      – За что Сему расстреляли?

      – А я знаю? Папа половины своих дел не договаривал, боялся, что мы с Мойшей в долю заходим. Меня вообще в Крым сослал – от Женьки с этим ее мишигинером