SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства. Кристофер Мур

тоже маленькие руки, – сказал Ренуар.

      – Но мне же всего девять, – парировал Люсьен, которому в то время исполнилось всего девять.

      – Поэтому ты никому и не нравишься, Люсьен, – сказал на это Ренуар. – Вероятно, руки у тебя маленькие, потому что у тебя сифилис.

      Люсьен не знал, что это такое, но испугался, не помешает ли ему сифилис стать художником.

      – Нет у тебя никакого сифилиса, – успокоил его папа. – А руки у тебя красивые и сильные оттого, что ты месишь тесто. Из тебя выйдет замечательный художник.

      – А по-моему, месье Ренуару так не кажется. Он говорит, что я простак.

      – Для Ренуара простота – достоинство. Я разве тебе не рассказывал, как ему нравятся простые женщины?

      – По-моему, он не про добродетельную простоту, – ответил Люсьен. – А про бестолковую.

      Вскоре после того, как Ренуар согласился учить Люсьена, Папаша Лессар отвел сына в лавку красок месье Танги на пляс Пигаль и купил ему альбом для рисования, карандаши, сангину и рашкуль. Потом на верхней площадке конки они доехали до Лувра – посмотреть картины, чтобы Люсьен понимал, к чему ему надо стремиться.

      – Здесь много портретов Богородицы, – сказал Люсьен. – Только все разные.

      – У Богородицы много лиц, но ее всегда можно узнать по синей накидке. Говорят, что она – дух во всех женщинах.

      – Смотри, а тут она вся голая, а у младенца Иисуса – крылышки, – сказал Люсьен.

      – Это не Богородица, а Венера, и это не Иисус, а Купидон – римский бог любви.

      – В ней тогда тоже будет дух Богородицы?

      – Нет, она – языческий миф.

      – А в маман? В ней есть дух Богородицы?

      – Нет, Люсьен, твоя мама – тоже языческий миф. Смотри, какие тут картины с борцами.

      И вот теперь на холме Люсьен смотрел, как папа смотрит на солнце, смотревшее на них, – оно взламывало горизонт и превращало Сену в яркую медную ленту через весь Париж. В отцовых глазах таилась задумчивая улыбка.

      – А почему ты сам не пишешь картины, папá? – спросил мальчик. – А хлеб я могу печь.

      – Противни для тебя слишком тяжелы. И ты ростом пока не вышел заглядывать в верхнюю печь. А я слишком стар, чтобы учиться рисовать. Да и если бы взялся, учиться пришлось бы втайне от моих друзей-художников, не то засмеют. А кроме того, начинать все равно поздновато. Ничего хорошего из меня уже не выйдет.

      – А если втайне, то зачем быть хорошим?

      – Ты как вообще рассчитываешь чему-то научиться, Люсьен, если все время споришь? Пойдем, хлеб пора вытаскивать, – сказал отец. Он выбил трубку о каблук башмака, отвесил сыну шутливый подзатыльник и зашагал через площадь работать.

      У пекарни уже собралась небольшая толпа – девицы и матроны, девчонки и старики, консьержки, хозяева кафе и фабричные рабочие, желавшие добавить буханку хлеба в корзинку с обедом, а случайная шлюха, танцовщица и пианист – по пути домой завтракать