История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции. Виктор Петелин

увидел, как счастливы Момич и тётка Егориха, сидят на телеге Момича и поют – эта песня и эта сцена вообще, может, самое прекрасное место в повести. Они ещё ничего не знают, даже не догадываются, что страшные силы распада устоявшейся жизни уже начинают свою всё уничтожающую работу, приведшую к катастрофе…

      Тётка Егориха – отважный человек в своей чистоте и бескомпромиссности. Вроде ничего отважного и нет в её поведении. Но это только на первый взгляд…

      А всё началось вроде бы с самого незначительного эпизода. Сколько уж раз описывали романисты тот момент, когда уполномоченные приходили в дом крестьянина и агитировали «за колхоз». Пришли и в дом тётки Егорихи. Но главное – кто пришёл: бывший конокрад Сибилёк, его подручный Зюзя, неизвестные в деревне городские. Из их разговора стало ясно, что тётку Егориху и Саньку осудили за то, что они дезертировали из коммуны. «Степенно и ладно» она ответила на осуждающий жест учительницы:

      «– Мы, милая, не в солдатах служили там. Хотелось – жили. Не понравилось – возвернулись домой.

      – Не понравилось? В коммуне? Вам? – с нарастающим гневным удивлением спросила учительница.

      – То-то что нам, красавица, а не Сидорову кобелю! – распевно сказала тётка…»

      Эта «странная для сельского пролетария концепция» нуждалась в объяснении, и Зюзя сразу же всё «уличающе» объяснил: «Их Мотякин сманил. Сусед ихний, подкулачник».

      А уж после того, как тётка Егориха на вопрос «Чего в колхоз не пишетесь?» ответила, что «у нас поборов нету… ни по денной должности, ни по ночной охоте», всем собравшимся стало ясно, что тётку Егориху не уломать идти в колхоз, хотя она по всем статьям «сельский пролетарий».

      Гордая, независимая, не сломленная даже своей бедностью, тётка Егориха, по мнению Сибилька и Зюзи, представляла собой опасность своей прямотой и памятливостью.

      Ещё недавно Зюзя был в «кожаной тужурке и будёновке», а теперь ходил в «богатой одёже»: Санька признал и кожанку, и полосатый шарф, и галифе, и сапоги с калошами, всё это принадлежало Роману Арсенину, уже раскулаченному и высланному на Соловецкие выселки.

      В Камышинке уже господствовали такие, как Зюзя и Сибилёк, помогал им устанавливать колхозную диктатуру милиционер Голуб. Уводил под конвоем всех тех, кто хотел проявить самостоятельность и рассудительность. Их тут же объявляли кулаками, а тех, кто победнее, – подкулачниками, сразу всё упрощалось и выходило «по-ихнему». Уводили, выселяли, разоряли хозяйство, делили между собой.

      Всё шло как обычно. Но вот бабы взбунтовались тогда, когда увидели, что «скинули с церкви крест». Они потребовали, чтобы «поставили его обратно на своё место». Но как? Никто не знал, «сверзить-то его легче», «оттого и галдели все и не видели, как от сельсовета прямо на корогод помчался Голуб…». И произошло самое страшное – бабы, увидев милиционера, разбежались, а тётка Егориха осталась одна: «Тётка не отступила и даже не присела, она только вскинула руки к морде голубовского