История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции. Виктор Петелин

Вам за готовность оказать мне приют. Наверное, это мне понадобится.

      На всякий случай, а также для совета, прямой критики посылаю Вам продолжение «Момича». Сейчас я сижу в нём в полосе коммуны. Это нужно сделать грустно-впечатляюще, правдиво-точно и тепло.

      Конечно, если бы не необходимость отрываться от работы на побочные поделки для хлеба насущного, то книга продвигалась бы успешнее. Я как-то дерзнул своротить сценарий. И, знаете, своротил. И даже напечатал его во втором номере «Невы» за этот год (правда, там его сильно попортили), но никакая даже самая захудалая киностудия не откликнулась на мой затаённо-вожделенный призыв. Видно, на эту кухню я постучался не в те двери: кажется, нужно было с «чёрного хода», а я по этим путям не ходок.

      У нас тут сушь, жара. Появились уже кусачие августовские мухи. Конец лету. Вы были уже в отпуске? Куда вы ездите? Валяйте в Литву, в Палангу. Говорят, что здесь хорошо. Я ни разу там не был. Я даже Чёрного моря не видел ещё, вот ведь незадача.

      Будьте здоровы и благополучны. Крепко жму руку.

      Ваш К. Воробьёв».

      И в пакете – ещё три вырезки из «Советской Литвы» за 24—26 июля 1964 года, отрывок из романа под названием «Первые радости».

      И снова вроде бы о простом и давно известном говорится на страницах «Советской Литвы»… Ну что тут особого, когда тётка Егориха рассказывает о том, как вызывали её в сельсовет и «назначили делегаткой от всей Камышинки», как она два дня заседала в Лугани, а потом, возвращаясь в повозке Момича, «жарким шёпотом» сообщила: «…Скоро мы с тобой в коммуну пойдём жить…» в барский дом, что в Саломыковке… «Ох, Сань, если б ты знал… И всё, Сань, под духовые трубы, всё под музыку – и ложиться, и вставать, и завтракать, и обедать…»

      Всё так казалось заманчиво, а как только стали собираться, так и «смутно» стало на сердце у Егорихи. А главное – до слёз обидно, что в коммуну вместе с ними едут побирушка Дунечка и её сын – конокрад Зюзя, совсем недавно спасённый Момичем от ярости рассвирепевшей толпы односельчан. Грустно и тоскливо было читать строки, которыми описывает рассказчик своё знакомство с коммуной: такая же бедность и убогость, какие были и в их доме: «Нас было девятнадцать человек – одиннадцать мужчин и я, шестеро баб и тётка… Председатель коммуны Лесняк в счёт не входил. Он жил отдельно, на втором этаже… По отлогим каменным ступенькам коммуны мы с тёткой втащили сундук в сумрачно-прохладный зал, разгороженный двумя рядами витых мраморных колонн. За ними, по правую и левую стороны, под окнами, заколоченными фанерой и жестью, впрорядь низенькие железные койки. На них сидели и лежали люди – за левым рядом колонн мужчины, а вправо женщины…»

      Казалось, что всё будет «хорошо и сладко» в коммуне…

      Таковы были первые радости тётки Егорихи и Саньки, совсем чужого ей, если помнить только о кровных узах, но такого близкого и любимого, родного, если говорить о душевной близости.

      И вот наконец «Друг мой Момич» вышел в свет – роман, о котором мы говорили в те далёкие дни так много и обстоятельно…

      С