Сказки об Италии и не только… (сборник). Максим Горький

дает…

      И, погладив её по плечу, добавил, оскалив зубы:

      – На краткое время, на час, а дает!..

      Бабушка тоже усмехнулась, хотела что-то сказать, но дед нахмурился.

      – Григория рассчитать надо – это его недосмотр! Отработал мужик, отжил! На крыльце Яшка сидит, плачет, дурак… Пошла бы ты к нему…

      Она встала и ушла, держа руку перед лицом, дуя на пальцы, а дед, не глядя на меня, тихо спросил:

      – Весь пожар видел, с начала? Бабушка-то как, а? Старуха ведь… Бита, ломана… То-то же! Эх вы-и…

      Согнулся и долго молчал, потом встал и, снимая нагар со свечи пальцами, снова спросил:

      – Боялся ты?

      – Нет.

      – И нечего бояться…

      Сердито сдернув с плеч рубаху, он пошёл в угол, к рукомойнику, и там, в темноте, топнув ногою, громко сказал:

      – Пожар – глупость! За пожар кнутом на площади надо бить погорельца; он – дурак, а то – вор! Вот как надо делать, и не будет пожаров!.. Ступай спи. Чего сидишь?

      Я ушел, но спать в эту ночь не удалось: голько что лёг в постель меня вышвырнул из нее нечеловеческий вой; я снова бросился в кухню; среди нее стоял дед без рубахи, со свечой в руках; свеча дрожала, он шаркал ногами по полу и, не сходя с места, хрипел:

      – Мать, Яков, что это?

      Я вскочил на печь, забился в угол, а в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною бился в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их в печь, наливал воду в чугуны и ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.

      – Да ты затопи сначала печь-то! – командовала бабушка.

      Он бросился за лучиной, нащупал мою ногу и беспокойно крикнул:

      – Кто тут? Фу, испугал… Везде ты, где не надо…

      – Что это делается?

      – Тетка Наталья родит, – равнодушно сказал он, спрыгнув на пол.

      Мне вспомнилось, что мать моя не кричала так, когда родила.

      Поставив чугуны в огонь, Григорий влез ко мне на печь и, вынув из кармана глиняную трубку, показал мне её.

      – Курить начинаю, для глаз! Бабушка советует: нюхай, а я считаю лучше курить…

      Он сидел на краю печи, свесив ноги, глядя вниз, на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха на боку изорвана, я видел его рёбра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набнвая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного:

      – Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать будет? Ишь как стенает тётка! Забыли про неё; она, слышь, ещё в самом начале пожара корчиться стала – с испугу… Вот оно как трудно человека родить, а баб не уважают! Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть..

      Я дремал и просыпался от возни, хлопанья дверей, пьяных криков дяди Михаила; в уши лезли странные слова:

      – Царские двери отворить надо…

      – Дайте ей масла лампадного с ромом да сажи: полстакана масла, полстакана рому да ложку столовую