Сказки об Италии и не только… (сборник). Максим Горький

морёным дубом, и был он на тесном, грязном дворе лишний.

      Его купил дядя Яков, чтобы поставить над могилою своей жены, и дал обет отнести крест на своих плечах до кладбища в годовщину смерти её.

      Этот день наступил в субботу, в начале зимы; было морозно и ветрено, с крыш сыпался снег. Все из дома вышли на двор, дед и бабушка с тремя внучатами ещё раньше уехали на кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи.

      Дядья, в одинаковых чёрных полушубках, приподняли крест с земли и встали под крылья; Григорий и какой-то чужой человек, с трудом подняв тяжёлый комель, положили его на широкое плечо Цыганка; он пошатнулся, расставил ноги.

      – Не сдюжишь? – спросил Григорий.

      – Не знаю. Тяжело будто…

      Дядя Михаил сердито закричал:

      – Отворяй ворота, слепой чёрт!

      А дядя Яков сказал:

      – Стыдись, Ванька, мы оба жиже тебя!

      Но Григорий, распахивая ворота, строго посоветовал Ивану:

      – Гляди же, не перемогайся! Пошли с богом!

      – Плешивая дура! – крикнул дядя Михаил с улицы.

      Все, кто был на дворе, усмехнулись, заговорили громко, как будто всем понравилось, что крест унесли.

      Григорий Иванович, ведя меня за руку в мастерскую, говорил:

      – Может, сегодня дедушка не посечёт тебя, – ласково глядит он…

      В мастерской, усадив меня на груду приготовленной в краску шерсти и заботливо окутав ею до плеч, он, понюхивая восходивший над котлами пар, задумчиво говорил:

      – Я, милый, тридцать семь лет дедушку знаю, в начале дела видел и в конце гляжу. Мы с ним раньше дружки-приятели были, вместе это дело начали, придумали. Он умный, дедушка! Вот он хозяином поставил себя, а я не сумел. Господь, однако, всех нас умнее: он только улыбнётся, а самый премудрый человек уж и в дураках мигает. Ты ещё не понимаешь, что к чему говорится, к чему делается, а надобно тебе всё понимать. Сиротское житьё трудное. Отец твой, Максим Савватеевич, козырь был, он всё понимал, – за то дедушка и не любил его, не признавал.

      Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, – сквозь мохнатые щели её видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор словно стеклянной пылью посыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьётся из труб дома, лёгкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.

      Длинный, костлявый Григорий, бородатый, без шапки, с большими ушами, точно добрый колдун, мешает кипящую краску и всё учит меня:

      – Гляди всем прямо в глаза; собака на тебя бросится, и ей тоже, отстанет…

      Тяжёлые очки надавили ему переносье, конец носа налился синей кровью и похож на бабушкин.

      – Стой-ко? – вдруг сказал он, прислушиваясь, потом прикрыл ногою дверцу печи и прыжками побежал по двору. Я тоже бросился за ним.

      В кухне, среди пола, лежал Цыганок, вверх лицом; широкие полосы света из окон падали ему одна на голову, на грудь, другая – на ноги. Лоб его странно светился; брови высоко поднялись;