Чужая луна. Игорь Яковлевич Болгарин

на главный мой вопрос не ответили: что там, в верхах, про все это думают? Вернемся обратно? А то, знаете, у меня под Херсоном немощные родители. И брат, под Каховкой раненый. Тоже в помощи нуждается. Вот я и гадаю, как все будет? Вернемся или не вернемся?

      – Непростой вопрос. Не хочу обманывать. Скажу тебе так: вернемся мы или не вернемся, а Россия есть и будет. Ты ждал другого ответа? Его у меня нет, – и Слащёв покинул камбуз.

      Вернувшись в каюту, Слащёв хотел поставить на узкий столик судок со щами и, к своему изумлению, заметил, что едва ли не весь столик завален свертками, кульками и кулечками. Из них выглядывали картофелины и луковицы, яблоки и морковины, рассыпной сахар и голубоватый кусковой рафинад, краюхи хлеба и белые сухарики, которые еще несколько дней назад были булочками. Чуть отдельно на расстеленной холстине лежал даже небольшой кусочек сала.

      – Что это? Откуда? – удивленно спросил Слащёв.

      – Люди принесли, – ответила Нина и затем уточнила: – Сперва что-то принес судовой священник, назвался отцом Антонием.

      – Молодой священник?

      – Лет двадцать пять, может, чуть больше. И другие тоже что-то принесли. Я отбивалась, говорила: нам столько не надо. А они молча ставили и уходили.

      Слащёв вспомнил сегодняшний разговор в камбузе. Вот и ответ: где еще есть такая страна, где люди, голодая, делятся последним?

      – Кормила чем-нибудь?

      – Сахар расколотила, и из пипетки, как котенка. Глотала.

      Слащёв прошел к картонной коробке, склонился над дочерью. Девочка спала.

      – Может, все же продержимся до Константинополя, – с надеждой сказал он.

      – Боюсь, – ответила Нина. – Ей молоко нужно.

      – Будем надеяться на лучшее. Даст Бог, продержимся два дня на жвачке и сиропе. Всего два дня.

      Ночью в каюту кто-то настойчиво постучал.

      Слащёв вскочил с койки, зажег лампу и открыл дверь. На пороге стояла Авдотья.

      – Входи! – обрадованно сказал он. Чуть было сразу же не спросил, как она себя чувствует, не пошло ли молоко. Но по ее деловому виду догадался: то, на что он надеялся, случилось.

      Слащёв стал молча наблюдать за Авдотьей.

      Она же села на стул и стала расстегивать тесный жакет. Нина удивленно смотрела на незнакомую женщину и постепенно начинала догадываться.

      – Отверниться! Бо ослипнете! – грубо прикрикнула она на Слащёва.

      Слащёв послушно стал лицом к стенке и даже почему-то закрыл глаза. Теперь он лишь слышал звук расстегиваемых пуговиц, шелест одежды, затем хлюпанье воды.

      – Ну, давайте маленьку! – приказала Авдотья уже Нине. И после того, как Нина передала ребенка, Авдотья радостно запричитала: – Ой, яка ж краси-ивенька! Ну, чистый ангелочек!

      Авдотья приложила ребенка к груди, и девочка жадно впилась в нее губами.

      Слащёв прожил большую жизнь, слышал чарующую музыку и много разных волшебных звуков, но таких… Ребенок чмокал, сопел, сосал, захлебывался, откашливался и снова тихо, с урчанием, сосал.

      Нина Николаевна стояла возле Авдотьи и с благоговением наблюдала