С Ермаком на Сибирь (сборник). Петр Краснов

Э-геп!.. Я… – совсем близко отозвался Федя.

      В то же мгновение черная тень стремительно прянула из чащи, опрокинула в своем прыжке оба котелка, залила похлебкой догоравшие угли и исчезла в вдруг наступившей мгле.

      Залит как сумасшедший кинулся туда, где погромыхивали бубенцы лошадей. Из тьмы ночи донесся его дикий крик, неистовый звон бубенцов, треск саней… потом все стихло…

      XIV

      Четвероногий гонец

      В тот день, когда уехал Федя, уже вечером, после ужина, в женском тереме как всегда засветили две восковые свечи. Наташа стала раскладывать из шкатулки пестрые индийские шелка, чтобы по черному плату киевским метким швом вышивать сказочные, чудесные цветы.

      Три сенные девушки помогали ей. На столе, на блюде, лежали сласти: медовый постный сахар, каленые орехи, изюм, пряники и жамки.

      Было слышно, как поскрипывал под иглою туго натянутый шелк, да иногда какая-нибудь девушка тяжело вздохнет и тихо скажет: о, Господи!..

      – Скучно мне, девушки, – сказала Наташа, – вот как мне грустно теперь…

      – Еще бы не быть скучно, – ответила черноглазая бойкая Дуня, любимица Наташи. – Уехал суженый в чужедальнюю сторонушку… Что там его ожидает.

      – И в Москве не сладко, – сказала другая, девушка постарше, с худым, темным лицом. – Сегодня ходила в церковь… Опять бояр пытать везли. На шести санях. С дитями.

      – О, Господи!..

      – Спойте мне, девушки, какой-нибудь хороший стих, – сказала Наташа.

      – Что же спеть-то тебе, свет Наталья Степановна? – сказала Дуня.

      Она оторвалась от работы, вынула изо рта прикушенный зубами шелк и задумалась. Темные глаза ее устремились в далекое пространство, точно искали в углу тесной горницы образы и слова хорошо знакомой песни.

      Полный, грудной голос ее вдруг наполнил всю горницу и задрожала слюда в маленьком волоковом оконце.

      Во святой земле, православной

      Нарожается желанное детище

      У тоя ли премудрый Софии…

      Пела Дуня, и карие глаза ее блистали золотистыми огоньками. Марфа, та девушка, что ходила утром в Москву, пристала к Дуне негромким низким голосом, и два девичьих голоса, сплетаясь, понеслись по терему, стали слышны внизу, где сидели за брагой Исаков с Селезнеевым, в соседней тесной боковушке, где прилегла Марья Тимофеевна, на дворе, где в сумраке у колодца жильцы поили лошадей.

      …Соизволь родимая матушка,

      Осударыня премудрая София,

      Ехать мне ко Земле светло-Русской

      Утверждать веры христианские.

      – Вот так-то, – качая красивой головкой, сказала Наташа, – поехал и наш Федор Гаврилыч.

      Наезжает он, Георгий-храброй,

      Ко той земле светло-Русской,

      На те леса, на темные,

      На те леса, на дремучие.

      – Ох, и где-то он теперь? – вздохнула Наташа. Девушки продолжали согласно петь.

      – Наезжает он, Георгий-храброй,

      На тех зверей, на могучих,

      На тех зверей, на рогатых…

      Ой