Зори лютые. Борис Тумасов

Василий поднялся, – вели в мирских делах мне судить. Коли же ты о боярине Тверде печешься, то отвечу, грех на нем большой.

      – Господь учил нас прощать вины! – Симон поднял палец кверху. – Яко и он прощает нам вины наши.

      – Твердя достоин, чтоб дьяк Федька с него допрос учинил в избе пыточной.

      – Родион Зиновеич древнего боярского рода, помни то, сын мой.

      – Он, отче, не передо мной виновен, а перед Москвой!

      – Не казни бояр, сын мой, черни на потеху.

      Симон поднялся, поправил клобук, сказал уже о другом:

      – Поглядел яз на тебя, сын мой, теперь к себе отправлюсь.

      Василий поклонился. Уже у двери пообещал:

      – Прости, отче, коли что не так говорил. О Тверде же обещаю подумать.

      Оставшись один, Василий долго стоял недвижимо.

      «Бояре – что осы в гнезде. Одну тронь, все кидаются. Не успел Родиона наказать, как за него вишь какие заступники сыскались. А намедни Соломония тоже».

      И Василий припомнил утренний разговор с женой. Соломония спросила его:

      – Слыхала, будто боярина Твердю казнить собираешься?

      Василий ответил ей грубо:

      – А твое какое дело?! К чему печаль?

      – Не замай бояр, они опора твоя!

      – Так-то и опора, – насмешливо прищурился Василий. – Кои плечо подставляют, тех не оттолкну. Кои же подножку готовят, не милую. И ты, Соломония, прошу в дела мои государственные нос не совать и за бояр-отступников либо провинившихся в защиту не идти.

      Василий покачал головой, сказал сам себе:

      – Быть бы тебе, боярин Родион, пытанным дьяком Федькой, да уж ходатаи у тя сильны.

* * *

      – Авдоха! Авдоха! – высунувшись из дверей, голосисто звала боярыня Степанида. Ее пронзительный крик разносился по всему двору.

      Из людской избы показалась ядреная краснощекая баба, вперевалку направилась к боярыне.

      – Авдоха, болярина Родивона Зиновеича попарь!

      – Отчего не попарить. Попарить завсегда можно, – равнодушно промолвила баба и повернула к курившейся по-черному в углу двора баньке.

      В бане жарко. За паром не углядишь. Боярин Твердя разлегся на лавке, нежится. С дальней дороги костям покой и душе радость, миновал его княжий гнев. Никто и в мысли не держал, что так все обернется.

      Когда вчерашним вечером воротился в Москву и шел к великому князю, повстречал дьяка Федьку. За низким поклоном, что тот отвесил ему, уловил Твердя злую ухмылку.

      Спрятал дьяк смешок в бороде, а глаза по боярину зыркают. У Тверди от недоброго предчувствия мороз по коже загулял. Плюнул вслед дьяку, проворчал: «Тьфу, поганец. Без крови не могет жить».

      Ныне-то, ныне какая благость! Авдоха, двум мужикам не уступит, юбку за пояс подоткнула, мнет боярину кулачищами спину, из бадейки горячей водой поливает и время от времени по боярину березовым веничком хлещет. Родион Зиновеич еле дух переводит. Хлебнет из кувшина холодного кваса и снова на лавку. Что набрался насекомых за дорогу, всех Авдоха выгнала.

      Твердя разомлел, тело огнем горит. Из горла не слова, хрип