Алечка. Повесть о последней и первой любви. Алёша Берестнёв

бреду, сам не зная куда. Пустынный песчаный пляж у края обрыва, цапля, вышагивающая по взморью, как по клюквенному болоту, орлы, парящие в вышине.

      Ох ты даль-то какая! И не видно нигде ни жилья, ни столбика – ширь, простор. Один на земле, во всех её угодьях.

      – Эге-гей!

      – Ге-гей! Ё!

      – Ии-и!

      Твоё всё!.. Всё тебе!.. Живи, утопай в раздолье. Пьянею как от любви. Вот она где, воля! Вот она, красота – нескончаемая дорога в счастье. Да где же ещё найдёшь такой восторг? Да все ли знают про это диво, про эту благодать бескрайнего одиночества?!

      Оборачиваюсь: из-за сильного плеча на краю горизонта, там, где небо сводится с морем, ещё просматриваются белыми царапинами у исполинских глыб буруны разбивающейся стихии, которые пришлось преодолевать недавно.

      Далеко уже ушёл от городского пляжа.

      У меня есть всё: часы, спички, компас, нож, широкополая шляпа. За спиной вещмешок. В пакете шебуршится добытая на ужин великолепная семёрка пузатеньких крабов. Напеваю песенку из телефильма детства про то, как проклятый белый империалист-колонизатор в пробковом шлеме завернул на катере на тропический остров и отобрал у доброго темнокожего аборигена «Большую Жемчужину» – рыбу-прилипало с помощью которой тот добывал морских черепах и кормил семью.

      Если поймать черепаху,

      Вынуть её из воды,

      На костяную рубаху

      Будет в доме много еды.

      Нас ведёт «Большая Жемчужина»,

      Домой мы вернёмся с ужином[18].

      Было сказкой, а теперь, пожалуйста, наяву: и тёплый океан, и добыча на ужин.

      Огибаю красно-бурый ноздреватый обросший пёстрыми ракушками валун.

      – Енгине анде![19] – темнокожий абориген вдруг откуда ни возьмись, сидит на корточках и поднимает в приветствии тонкую десницу.

      – Оп-па! Вот так встреча! – чуть не наступил, стою и смотрю сверху вниз на худенького мускулистого паренька в набедренной повязке. – Здорово, коли не шутишь!

      – Ння! – глянцевый курчавый юноша улыбается и встаёт, кивая на полное ведёрко блестящей рыбки!

      – Хороший улов, – улыбаюсь в ответ и развожу пальцы, показывая малый размер, – только уж больно мелкая она у тебя.

      – О! – Весёлый индус запускает руку в ведёрко и вытаскивает со дна что-то похожее на приличную щучку.

      – А я тоже не пустой, – раскрываю перед ним свой пакет с добычей.

      – Гхата[20]? Кина тараваха кинакиеа![21] – Туземец опять смеётся, но как-то хитровато. – Какхан тхара бхаа рабаки танааикива[22].

      Показываю бровями, что улавливаю его насмешку и прощаю, потому что согласен.

      Голоштанный добродушно глядит, излучая надёжную радость.

      – А как ты ловишь эту мелюзгу? – наигранно изображаю недоумение, тыкаю пальцем, жестикулирую, и мой собеседник понимает вопрос, разворачивает мелкоячеистую сетку 2 × 3 м, замахивается, ловко накидывает её в мелководье и тут же вытаскивает. В нехитрой снасти аппетитно серебрится пяток симпатичных рыбок.

      – Ватанга ксатха клахашатанья ратри пакчанам.

18

Песня туземца-островитянина из телефильма 60-х.

19

Как дела! (малаялам)

20

Краб (малаялам).

21

Ни рыба ни мясо! (малаялам диал.)

22

Рыбак рыбака видит издалека (малаялам диалект).