Моя борьба. Книга вторая. Любовь. Карл Уве Кнаусгор

мы все равно ему ничем не поможем. Посади его лучше в коляску.

      Но и в коляске, пристегнутый ремнями, он вопил, выгибался и возил подбородком по груди.

      – Пойдем-ка мы в машину, – сказал я.

      – Да, только переодену его. Я видела переодевалку внизу.

      Я кивнул, и мы пошли вниз. Мы пробыли здесь несколько часов, солнце спустилось ниже, и что-то в свете, которым оно наполняло лес, напомнило мне о летних днях дома, когда мы в детстве под вечер ехали с мамой и папой купаться на океанскую сторону острова или сами, одни, спускались на мыс за домами. На секунду меня захлестнули воспоминания, не конкретные истории, а запахи, настроение, ощущения. Как солнце, днем белое, нейтральное, к вечеру набухало соком, отчего все краски отливали в черноту. Как же бежалось тогда в семидесятые по лесной тропинке среди тенистых деревьев! А потом нырнуть в пересоленую воду и доплыть до Йерстадхолмена. Солнце подсвечивает камни, и они золотятся. Между ними торчит сухая, жесткая трава. И ощущение бездонности моря под гладкой коркой воды, темной от тени утеса. И скользящие в воде рыбы. И деревья над нами. Тощие ветки трепещут на легком закатном ветру. Тонкая кора, гладкое, похожее на ногу, дерево внизу. Зелень листвы…

      – Вот она, – сказала Линда, кивнув на маленькое восьмиугольное деревянное строение. – Ты здесь подождешь?

      – Мы потихоньку пойдем к машине.

      В лесу, но с нашей стороны ограды, стояли два вытесанных из дерева тролля. Они призваны были оправдать название «Сказочная страна».

      – Смотри, топтен! – закричала Хейди. «Топтен» – это томтен, шведский Дед Мороз, он же норвежский ниссе.

      Хейди давно им заинтригована. В разгар весны она все еще говорила, показывая пальцем на веранду, откуда он появился на Рождество, что «топтен ходил», а беря в руки подаренную им игрушку, всегда сначала сообщала, что «топтен дал». Кем она его считала, было не очень понятно; например, когда она по нашему недогляду увидела на Святках у меня в шкафу костюм, в котором ниссе приходил к нам на Рождество, то не удивилась, не рассердилась, все обошлось без разоблачений – она просто показала пальцем и закричала «Топтен!», мол, вот он где переодевался; когда на рыночной площади у дома нам встречался старик-бездомный с седой бородой, она привставала в коляске и вопила во все горло «Топтен!».

      Я наклонился и поцеловал ее в пухлую щечку.

      – Без целуев! – сказала она.

      Я засмеялся.

      – Можно я тогда тебя поцелую, Ванья?

      – Нет! – сказала Ванья.

      Мимо нас немногочисленным, но непрерывным потоком двигались люди, в основном во всем светлом: в шортах, футболках, сандалиях; на удивление много полных, и почти ни одного прилично одетого.

      – А мой папа в тюрьме! – с удовольствием завопила вдруг Хейди.

      Ванья повернулась в коляске.

      – Нет, не в тюрьме! – сказала она.

      Я снова рассмеялся и остановился.

      – Надо маму подождать, – объяснил я.

      «У тебя папа – в тюрьме», – так говорят дети у Хейди в саду. Ей кажется, что это похвальба выше не придумаешь, и она говорит так, когда хочет похвалиться мной. Когда мы последний