Моя борьба. Книга вторая. Любовь. Карл Уве Кнаусгор

ли все кончится. Время от времени я поглядывал на Линду. Она держала на коленях Хейди, в глазах стояли слезы. Когда мы вышли и, каждый толкая свою коляску, побрели к пятачку с аттракционами мимо большого бассейна с длинной горкой, на верху которой возвышался огромный, метров тридцати, тролль, я спросил Линду, в чем дело.

      – Сама не знаю, – ответила она. – В цирке у меня всегда глаза на мокром месте.

      – Почему?

      – Все так печально, жалко, убого. И в то же время красиво.

      – Даже здесь?

      – Да. Ты же видел, Юнн и Хейди смотрели как зачарованные.

      – Но не Ванья, – сказал я с улыбкой. И Линда улыбнулась в ответ.

      – А что я? – тут же спросила Ванья, повернувшись к нам. – Папа, ты что сказал?

      – Я сказал, что ты все представление думала только об игрушке, которую увидела в автомате у входа.

      Ванья улыбнулась, как она всегда улыбается, когда мы обсуждаем ее поступки. Удовлетворенно, но ретиво, готовая на большее.

      – А что я делала? – спросила она.

      – Щипала меня за руку, – ответил я, – и говорила, что хочешь поскорее пойти туда и вытащить билетик.

      – А зачем?

      – Откуда же я знаю? Но ты очень хотела игрушку.

      – И мы сейчас туда пойдем?

      – Да, автомат внизу, – сказал я и показал на асфальтовую дорожку, она вела к аттракционам, почти скрытым деревьями.

      – Хейди тоже пойдет? – спросила она.

      – Если захочет, – ответила Линда.

      – Она хочет, – сказала Ванья и наклонилась к Хейди, ехавшей в коляске. – Ты хочешь, Хейди?

      – Да, – сказала Хейди.

      Мы накупили билетов на девяносто крон, пока наконец обе они не получили по плюшевой мыши. Солнце жгло небо над нами, воздух в лесу стоял неподвижно, весь мыслимый скрип и скрежет аттракционов мешался с диско восьмидесятых, разносившимся из всех павильонов. Ванья хотела сахарную вату, поэтому десять минут спустя мы сидели за столом рядом с киоском, окруженные озлобленными, назойливыми осами, на палящем солнце, из-за которого сахар намертво приваривался ко всему, чего касался, то есть к столешнице, спинке коляски, рукам и ладоням, к громогласному недовольству детей: не это они представляли себе при виде крутящейся бобины с нитями сахара в окошке киоска. Кофе оказался горькой бурдой, пить его было невозможно. Маленький чумазый мальчик подъехал к нам на трехколесном велосипеде, уперся колесом в коляску Хейди и выжидательно уставился на нас. Черные волосы, черные глаза, мог оказаться цыганенком, или албанцем, или греком. Ткнувшись колесом в коляску несколько раз, он встал так, чтобы его нельзя было обойти, и стоял, опустив глаза.

      – Уезжаем? – спросил я.

      – Хейди хотела покататься на лошади, – ответила Линда. – Мы можем покатать ее, прежде чем уезжать?

      Пришел кряжистый мужчина с глазами навыкате, тоже черноволосый, подхватил мальчика и велосипед и отнес их на площадку