Стёртая. Тери Терри

это в школе рассказывали, на уроке.

      Я смотрю на рисунок, на глаза под тяжелыми веками, которые смотрят на меня. Того, о чем сказала Эми, я не знала. Или знала? К доктору Лизандер все относились с почтением и боязнью, ее избегали. В больнице у всех Зачищенных был свой наблюдающий врач. Моим была она. Но почему – раньше я и не думала об этом – в ее приемной никогда не было никого, кроме меня? Никто из тех, кого я знала, ее не видел. Если доктор Лизандер такая важная особа, с чего бы ей заниматься мной?

      В больничной школе нас знакомили с основами Зачистки. Мы все были преступниками, приговоренными к стиранию памяти и личности, чтобы начать все сначала. Дальнейший ход процесса закрепления обеспечивал специально установленный прибор, «Лево», который снимали по достижении нами двадцати одного года. Таким образом, Зачистка – это второй шанс, избавивший нас от тюрьмы или снявший с электрического стула.

      Но в тюрьме, по крайней мере, знаешь, кто ты такой. На электрическом стуле, если совершил что-то особенно плохое, времени ни на что уже нет.

      Кусаю губу.

      – У тебя никогда не возникало желания узнать?

      – Узнать что?

      – Почему тебя зачистили.

      – Нет. Если прошлое невыносимо, зачем его ворошить?

      Я пожимаю плечами. Затем, что оно мое.

      – Во всяком случае, теперь понятно, что случилось с твоими рисунками.

      – Неужели?

      – Их, должно быть, забрали охранники, когда ты выходила из больницы. Они там не хотят, чтобы кто-то знал, как выглядит доктор Лизандер или другие работники больницы и как там внутри все устроено. Это слишком опасно.

      В голове смешивается все, что я когда-либо слышала: передававшиеся шепотом слухи, обрывки разговоров, долетавшие издалека громкие ночные звуки. Охранники и башни. Сгоревшие здания.

      – Из-за террористов?

      – Точно.

      Эми выключает свет, и вскоре я слышу ее ровное дыхание. Она спит. Себастиан сворачивается у меня в ногах.

      Итак. Доктор Лизандер – важная особа, и мои рисунки забрали, чтобы мир не увидел ее лица. И вот теперь я нарисовала ее снова. Может, стоит спрятать рисунок получше? Такого сходства у меня еще не получалось.

      Хотя я и пользовалась не той рукой.

      Я одна в каком-то тесном месте. Вокруг лес. Темно, но в правой руке у меня фонарик.

      Сижу, скрестив ноги, на полу. Здесь холодно и сыро. Хочется есть. Ноги затекли, и вытянуть их некуда, но это не важно. Листы лежат на коленях, прижатые какой-то деревяшкой. Карандаш летает по бумаге, исполняя известный только мне магический танец, создавая воображаемое место, такое далекое от этого в пространстве и времени. Место, в котором я хочу быть.

      Я поглощена тем, что делаю, и поначалу не слышу шагов на лестнице у меня над головой. Выключаю фонарик и задерживаю дыхание.

      Шаги останавливаются ненадолго внизу, потом слышатся снова, приближаются к моему тайному убежищу. Надо что-то сделать, спрятать рисунки, но я застыла, как камень.

      Свет бьет в лицо. Слепит глаза.

      – Вот ты где.

      Я молчу. Он видит все: