Пан Володыевский. Генрик Сенкевич

глядя ей в глаза, – может, ты таишь в сердце чувство к кому-нибудь другому?

      – Кукиш, а не чувство! – крикнула Бася. И, вскочив с места, стала повторять быстро, точно для того, чтобы скрыть свое смущение: – Не хочу пана Нововейского! Не хочу пана Нововейского! Не хочу никого! Чего вы ко мне пристаете? Чего все ко мне пристают?

      И она вдруг расплакалась.

      Пан Заглоба утешал ее, как умел, но она весь день была грустной и сердитой.

      – Пан Михал, – сказал за обедом Заглоба, – ты уезжаешь, тем временем вернется Кетлинг, а ведь он красавец, каких мало. Не знаю, как там справятся с собой наши панны, но думаю, что по приезде ты их обеих застанешь влюбленными.

      – Вот и прекрасно! – ответил Володыевский. – Мы и посватаем за него панну Басю!

      Бася впилась в него глазами и спросила:

      – А почему вы о Кшисе не позаботитесь? Володыевский очень смешался и ответил:

      – Вы еще не знаете, что такое Кетлинг. Но узнаете!

      – Почему же Кшися не может узнать? Ведь это не я пою:

      Но и без крови

      Стрелы любви

      Сердце сквозь латы пронзают…

      Смешалась и Кшися, а маленькая змейка продолжала:

      – В крайнем случае я попрошу пана Нововейского, чтобы он мне свой щит одолжил, но, когда вы уедете, я не знаю, чем будет защищаться Кшися, если очередь дойдет до нее.

      – Может быть, и найдет чем защищаться, не хуже вас.

      – Каким образом?

      – Она не так легкомысленна, степеннее вас и благоразумнее!

      Пан Заглоба и пани Маковецкая думали, что задорный гайдучок сейчас же начнет воевать, но, к их великому удивлению, гайдучок наклонил голову над тарелкой и только минуту спустя тихим голосом сказал:

      – Если вы рассердились, то я прошу извинения и у вас, и у Кшиси.

      XI

      Пану Михалу было предоставлено ехать таким путем, каким он сам пожелает. Он поехал в Ченстохов, на Анусину могилу. Выплакав остаток слез, он отправился дальше, а под впечатлением свежих воспоминаний ему не раз приходило в голову, что это таинственное обручение с Кшисей было преждевременно. Он чувствовал, что горе и траур имеют в себе нечто священное и неприкосновенное, и это должно быть предоставлено времени, пока, как туман, оно не поднимется кверху и не рассеется в безмерном пространстве. Правда, бывают люди, которые, овдовев, через месяц, много – через два, снова женятся, но они не начинают с монастыря, и горе поражает их не на пороге счастья, после многих лет ожидания. Наконец, если есть люди, которые не умеют уважать печали, то должен ли я следовать их примеру?

      Пан Володыевский ехал на Русь, а упреки совести сопровождали его. Он был все же настолько справедлив, что всю вину брал на себя и ни в чем не упрекал Кшисю. Ко всем многочисленным беспокойствам, которые им овладели, прибавилось еще и то, что, быть может, и Кшися в глубине души осуждает его за такую поспешность.

      – Конечно, сама бы она так не поступила, – говорил себе пан Михал, – а так как у нее возвышенная душа, то этой возвышенности она требует и от других.

      И он испугался: не показался ли он Кшисе слишком