Пан Володыевский. Генрик Сенкевич

и только полозья скрипели по снегу, да из-под конских копыт градом летели снежные комья. Володыевский заговорил снова:

      – Мне даже странно, что ты меня полюбила.

      – Еще удивительнее, что вы меня так скоро полюбили…

      – Кшися, может быть, и ты меня осуждаешь, что, еще не оправившись от недавнего горя, я уже полюбил другую? Признаюсь тебе, как на исповеди, что в прежнее время я был легкомысленным. Но теперь нет! Я не забыл ту бедняжку, и не забуду ее никогда; я люблю ее до сих пор, и если бы ты знала, сколько скорби по ней у меня в душе, ты сама бы плакала надо мной…

      Волнение помешало маленькому рыцарю говорить, и поэтому, быть может, он и не заметил, что слова его не произвели особенного впечатления на Кшисю.

      И опять наступило молчание, но на этот раз его прервала Кшися:

      – Я буду стараться утешать вас, насколько сил хватит.

      – Вот поэтому я и полюбил тебя так скоро, – ты с первого же дня стала залечивать мои раны. Чем я был для тебя? Ничем. А ты сейчас же пожалела меня, ибо много в тебе сострадания к чужому горю. Ах, как я благодарен тебе! Кто всего этого не знает, тот, быть может, будет осуждать меня, что в ноябре я хотел поступить в монахи, а в декабре собираюсь жениться. Пан Заглоба первый будет подшучивать надо мной, он любит при случае посмеяться, но пусть смеется на здоровье! Мне все равно, тем более что не тебя будут осуждать, а меня. Кшися подняла глаза к небу, подумала, а потом спросила:

      – Разве мы непременно должны объявлять людям о нашем союзе?

      – Как же иначе?

      – Ведь вы через два дня уезжаете…

      – Хоть и не рад, а должен!

      – Я тоже ношу траур по отцу. Зачем посвящать в это других? Пусть договор останется между нами, – люди ничего о нем не будут знать до вашего возвращения.

      – Значит, и сестре не говорить?

      – Я сама ей скажу об этом, когда вы уедете.

      – А пану Заглобе?

      – Пан Заглоба станет на мне изощрять остроумие. Лучше ничего не говорить. Бася также стала бы ко мне приставать, а она последнее время какая-то странная, и настроение у нее такое изменчивое, как никогда. Нет, лучше не говорить!

      Тут Кшися снова подняла кверху свои темно-синие глаза.

      – Бог нам свидетель, а люди пусть ничего не знают.

      – Я вижу, что ваш ум равняется вашей красоте. Согласен! Бог нам свидетель. Аминь! Обопрись на меня плечиком, ибо раз договор заключен, то это уже не противно скромности. Не бойся! Хотя бы мне и хотелось повторить вчерашнее, я не могу, – должен править лошадьми!

      Кшися исполнила желание маленького рыцаря, а он сказал:

      – Когда мы будем одни, называй меня по имени.

      – Мне как-то неловко, – ответила она с улыбкой, – я никогда не решусь.

      – А вот я же решился.

      – Потому что вы рыцарь, пан Михал, вы храбрый, вы солдат…

      – Кшися, любимая ты моя!

      – Мих…

      Но Кшися не решилась докончить и закрыла лицо рукавом. Спустя некоторое время пан Михал повернул домой. Они почти все время ехали молча, и только у ворот маленький рыцарь