Вечная мерзлота. Виктор Ремизов

передали, – Романов отмахнулся от наседающих комаров.

      – И что сказали? – Белов спросил так, будто этот вопрос он мог решить.

      – В Енисейске рано утром взошли на борт и увезли, они когда что объясняют? Ты в пароходстве не можешь узнать аккуратно? У надежного человека… – Романов, раздумывая посмотрел на Сан Саныча, бросил бычок в костер. – Или не надо? К тебе и так могут прийти, вы же корефанили[67]… – Романов застыл, вздохнул угрюмо. – Если придут, ни в чем не признавайся! Спросят, был такой разговор, даже если помнишь, что был, не сознавайся, не помню и все!

      – Почему придут-то? – не понимал Белов.

      – А к нему почему пришли?

      Белов молчал, у него не было никаких соображений, подложил пару поленьев. В протоке тяжело взыграла рыба. Осетры опять завозились, толкаясь в лодку. Романов поднял голову в темноту:

      – Руки у него золотые, с любой техникой… так вот мотор послушает и уже знает, что с ним! И на работе к нему вопросов не было, так же?

      – Так, он… да! – Белов закивал головой, – что ты, дядь Валь, его же хотят в Ленинград, в институт отправить…

      – Кому мог помешать? Может, баба какая?

      – Не-ет… – Белов в сомненье закачал головой, – Мишка не по этому делу.

      – Он долго не мог Анну принять, ребятишек любил, а с ней не очень, а в прошлом году, когда Анна Руську родила, он их из Туруханска, из больницы вез. Мы потом с ним здесь же вот сидели. Всю ночь разговаривали, Тоню, мать его, покойницу, вспоминали, Верочку нашу.

      Романов замолчал. Белов никогда не видел его таким слабым и постаревшим. Как будто кого-то заклинал Мишкин отец не трогать его сына. Рассказывал и рассказывал:

      – Тоня пятерых рожала, да не жили, только Мишка, да Верочка остались. Когда нас в ссылку погнали, Тоня как раз после родов болела, слабая была… меня от них в Красноярске отделили. На зону… – он посмотрел на Белова, – что я рассказываю, ты все знаешь, наверное?

      – Нет, – озадаченно мотнул головой Сан Саныч, – Мишка не рассказывал…

      – Как тут можно было от голода умереть? – Романов надолго замолчал. – Сколько им надо было еды? Верочке всего три годика… темненькая была, глазки, как у цыганки. У них не было еды, да… еды не было, – Романов взялся за голову, чуть раскачивался, мысль о голоде не укладывалась в его голове. – Я в лагере на Ангаре лес валил… война шла, Мишка в Красноярске… Тоня письмо прислала, что жизнь их тут в Ангутихе сытее, рыбы, мол, много…

      Белов молчал. Хотел сказать, что тогда всем было голодно, что у него мать с сестренкой тоже перебивались с хлеба на воду. Промолчал. И без того все было понятно.

      – И это все Сталин твой, мрази кусок! – Романов будто очнулся, стал прежним, огонек нежности потух, взгляд отупел тяжело, о него снова можно было железо гнуть. – Сколько же баб и ребятишек он загубил…

      Глаза Романова, подсвеченные костром, застыли в ненависти. Белов замер. Он знал, что Романов не любит Сталина, но таких слов от него не ожидал.

      – Я очень тебя

67

Корефан(жарг.) – друг, корефанить – дружить.