Вечная мерзлота. Виктор Ремизов

говорил и говорил. Про счастливое детство у бабушки в деревне, про прекрасный Тбилиси, читал на грузинском стихи Нико Бараташвили, рассказывал, что Нико, как и Лермонтов прожил всего двадцать семь лет, и что он, Вано Габуния, проживет столько же! Они вернулись в каюту, Сан Саныч не мог уже пить, но перед гостем было неудобно, и он достал еще бутылку спирта.

      Вано тосковал по Грузии и очень открыто рассказывал о себе. Отец его умер рано, воспитывал дядя, большой чин в НКВД. Вано пошел по тому же ведомству, на годичные курсы младших лейтенантов – это был сорок второй год, ему было восемнадцать лет – он уже видел себя на фронте, но дядя оставил его в Москве и сделал своим помощником. В Москве служба не заладилась, он перевел племянника в Красноярское краевое управление НКВД, к своему товарищу. Вано писал рапорты об отправке на фронт, об увольнении из органов, писал гневные письма дяде и своему начальству. Тогда его отправили еще дальше, сначала в Дудинку, а потом в Дорофеевский. Комендантом нескольких ссыльных поселков.

      – Я написал ему, все, что думаю, но он за мной все равно следит! – Вано прикурил и открыл иллюминатор. Он не был пьян, но очень возбужден. – Что тут происходит, Саша – никто уже не поймет! Они сами, там наверху, ничего не понимают!

      – А ты… не хочешь служить в органах?

      – Я не знаю… – Вано посмотрел сквозь Белова. – Я же никогда не был настоящим чекистом, и в Красноярске, и в Дудинке я за штатом состоял! Ни одного дела не вел, и везде знали, чей я племянник. Но, может, и хорошо, что здесь оказался…

      Белов смотрел, не очень понимая.

      – Я тут могу людям помочь… – Вано замолчал, заглянул в пустую кружку. – Налей, что ли?

      – Не хочу больше, – признался Сан Саныч.

      – Я тоже не буду… В сорок четвертом я был в Усть-Хантайке и Потапово. Слышал, наверное, там за три года из двух тысяч ссыльнопоселенцев, двести человек в живых остались! – Вано замолчал, думая о чем-то.

      – И что? – спросил Белов.

      – Ничего. Коменданта посадили на три года за халатность. Я не застал самых тяжелых сорок второго-сорок третьего, но в сорок четвертом уже был здесь, и у меня от голода не умирали! От людей очень много зависит, Саша!

      Габуния налил себе, посмотрел на Сан Саныча, тот покачал головой, Вано выпил, и, прикрыв иллюминатор, заговорил вполголоса:

      – Знаешь сколько ссыльных в крае? Две тысячи таких комендатур, как моя. Вот так! И коменданты везде разные…

      – Ты есть не хочешь? – Сан Саныч давно уже хотел есть.

      – Не хочу! Я выпью еще, надоел тебе? Ты уйдешь, я опять тут один останусь…

      – А что ты думаешь о Сталине?

      – Что я могу думать? – Вано пристально посмотрел на Белова, как будто что-то хотел сказать, но молчал. Отвернулся, головой покачал, все думая о чем-то. Потом усмехнулся и расслабленно откинулся на спинку стула. – Сталин в Москве сидит, почти никуда не ездит…

      – Вот и я думаю, – поддержал Белов. – Он не может все контролировать, мы сами должны… нужна сознательность.

      – Это точно… –