Вечная мерзлота. Виктор Ремизов

возражал! Это какие же еще заслуги нужны? Они надеются, что разберутся…

      – Ерунда! Усатый[18] всегда был трус… а теперь еще и стареет, большой беды надо ждать.

      – Вот и я думаю… В такой войне победили!

      Замолчали. Потом хрипловатый голос заговорил опять.

      – Меня сегодня потрясло… знаете, когда я увидел колонну одинаковых серых людей, медленно поднимающихся в гору. Советских людей, понимаете?! И советские солдаты с автоматами… еще собаки искусали одного человека! В отступлении под Смоленском я такое же видел – колонна наших советских солдат шла, их вели фашисты. И тоже собаки кидались на людей. Меня тогда поразило ужасно – Бах, Бетховен, Шиллер… и озверевшие собаки и улыбающиеся немцы! Это чудовищное преступление против великой нации! Великой культуры! Так я думал тогда! А сегодня увидел еще страшнее, – шепот стал совсем тихим. – Сегодня и солдаты, и люди в колонне были русские! Собак натравливали на своих братьев! Это невозможно, такого не может быть!

      – Вы меня удивляете, Иван Дмитрич, вас что же, на следствии не отлупили ни разу?

      Иван Дмитрич долго молчал, потом заговорил:

      – Я все не могу забыть то утро… они ведь пришли утром, не ночью, а утром, понимаете?! Мы с женой хорошо выспались, сидели завтракали. Была суббота, вся кухня солнцем залита, мы собирались ехать к ребенку, у нас девочка, Даша, восемь лет, она была в пионерлагере… – мужик говорил все тише, и вдруг задохнулся, захлюпал носом и уткнувшись во что-то, заойкал, давясь слезами, закрылся фуфайкой.

      – Не надо так часто вспоминать, Иван Дмитрич, это очень выводит из равновесия. Вы же умный человек, постарайтесь взять себя в руки, не вспоминайте.

      – Нет, нет, нет, нет… – сдавленно и отчаянно мычал Иван Дмитриевич. – Не могу! Я абсолютно не виновен! Как же можно?! У меня чистейшая совесть! Честное слово! Вы мне верите? Я даже жене ни разу не изменил…

      – Это у вас реакция на неволю, первый раз у всех так. Пара месяцев и пройдет, поверьте старому каторжанину. Нау́читесь жить без времени – ни прошлого, ни настоящего…

      – Да что вы говорите, это невозможно, я – человек!

      – Когда бы у вас лет пять было, тогда и потерпеть можно, и про домашних думать, а с вашим сроком другая психика нужна, Иван Дмитрич, надежда вас изорвет.

      – Я не понимаю, какая же еще психика?

      – Звериная, если хотите, сыт, тепло, и слава богу. Как у мышки или суслика…

      – Что за богадельня, мужики, давай ночевать! – раздался рядом негромкий голос.

      Слева завозились и стали крутиться на другой бок, Горчаков повернулся вместе со всеми, подумал покурить у печки, но не стал – потом не втиснуться было.

      У него тоже была жена, но он, как тот старый каторжанин, научился о ней не думать. Вот и сейчас она возникла от чужого разговора – как сквозь запотевший бинокль, какие-то неразборчивые контуры. Он не стал его протирать.

      Утром вчерашней старухе стало лучше, в щелочках заплывших глаз заблестела жизнь. Она сама поднялась, села в кровати, даже приосанилась. Расспросила Горчакова, давно ли он тут и нет ли каких

18

Усатый – самая распространенная кличка Сталина.