Могикане Парижа. Александр Дюма

так легко складывалось сладкозвучное уменьшительное – Фражолетта.

      Затем имя «Регина», которое произнесла девушка, вызвало в воображении Жана Робера воспоминание об аристократке, которая, разумеется, не могла иметь ничего общего со скромным мирком, с которым и он столкнулся лишь на мгновение, но который, тем не менее, тотчас заставил зазвучать чуткие струны его поэтической души.

      Но мало-помалу завеса воспоминаний начала разрушаться, и он, как сквозь туман, увидел картины, изображенные на стене.

      Артистическое чутье брало верх над мечтательностью; воображение отступало перед действительностью. Перед Жаном Робером был образец поразительно точной копии с декоративной живописи древности.

      Четыре главные части стены составляли рамы, окруженные кессонами. В каждой раме было по пейзажу, который виднелся как бы сквозь коллонаду перистиля или из окна комнаты.

      Кессоны представляли все те фантастические фигуры, которые снова вызвала к жизни археология, – часы дня и ночи, пляшущих стрекоз, правящих двумя улитками, запряженными в колесницу, голубков, пьющих из одной вазы.

      Все это было скопировано с поразительной точностью и верностью колорита.

      Присутствие таких вещей в доме комиссионера могло бы удивить Жана Робера, если бы и сам Сальватор со всем, что его сколько-нибудь касалось, не был для него предметом беспрерывного удивления.

      Он задумчиво поставил свечу на круглый стол, занимавший посреди столовой место не более шести футов в окружности, и сел на ближайший стул.

      Взор его бессознательно скользил некоторое время по различным частям обстановки и наконец остановился на собаке.

      Ему припомнились слова Сальватора:

      – Когда окончите осматривать столовую, побеседуй те с Роландом.

      Жан Робер улыбнулся.

      Эти слова, которые любой другой мог бы принять за грубую шутку, показались ему совершенно естественным советом и внушили ему еще большую симпатию к новому знакомому.

      Жан Робер со своим чистым, нежным и добрым сердцем не допускал мысли, чтобы Бог наградил душою толь ко человека. Он, как восточный поэт или индийский бра мин, склонен был думать, что животное тоже имеет душу, но будто уснувшую или заколдованную. Часто он воображал себе, как при сотворении мира появлению человека предшествовало создание младших его братьев: зверей и даже растений, и ему казалось, что именно эти прежде явившиеся младшие братья и были наставниками и воспитателями. Ему думалось, что они своим, уже окрепшим инстинктом вели еще шаткий разум человека и что с на шей стороны теперь несправедливо презирать их.

      – Побеседуйте с Роландом.

      Он оторвался от своих размышлений и окликнул со баку.

      При звуке своего имени, произнесенного с привычной охотничьей интонацией, Роланд, который лежал, про тянув морду вдоль лап, поднял голову.

      Жан Робер позвал его еще раз и хлопнул себя по колену.

      Роланд поднялся на передние лапы и сел в позе сфинкса.

      Жан Робер окликнул его в третий раз.

      Роланд встал,