Во спасение нас, пропащих. Елена Николаевна Буркова

лешего он не помог 303? Я склоняюсь к мысли, что его нутро тоже оказалось с душком.

      – Ты, вестимо, самым первым бросился бы помогать беглой, – ехидничает 5, потирая левое предплечье.

      – Не сравнивай. Не припомню, чтобы меня называли хорошим человеком.

      – Неужто тебя это задевает?

      – Шутишь что ли? Нет. И ещё раз нет. Просто раздражаюсь, когда некоторых незаслуженно идеализируют.

      – Он не был идеалом, но был достойным мужчиной, чьи опоры однажды разрушились, – заводит волынку 744. – Я видела, как горит дом мой, как гниют от скорби опустевшие поселения, как сминается под ужасающей мощью порочный Город. Однако он – видел больше и дальше. Он видел, что время наше подходит к концу, что бой, не имевший шанса на победу, заранее проигран. Осознание бессмысленности всего, что прежде делалось, во что прежде верилось, подкосило его – и отбросило в сторону сочувствие к 303. Мне не под силу было вдохнуть в уставшее сердце свет, ибо во мне он тоже погас. Замасленные оболочки, искорёженные недолюди – вот какими мы покинули старый Город.

      – Какое красноречивое оправдание, – с издевкой говорю я. – Хоть на бумажке записывай.

      – Это не оправдание, – впервые на моей памяти лицо 744 приобретает выражение «нормальности». – А раскаяние.

      – Храбрость его пошатнулась, он осознал бессмысленность… Ну-ну.

      Подвал погружается в напряженное молчание.

      Даже мухи не жужжат – что не может, в общем-то, не радовать.

      Понимая, что нужно разрядить неприятную обстановку, установившуюся по моей вине, я заторможено перебираю темы для мирных дискуссий – и (как такое может быть?) не нахожу их.

      Дерьмо.

      В этой каменной коробке, в этом твердом панцире способность размышлять трезво улетучивается. Исчезает вместе со сном и веселым настроением. Прогрессирующая хандра, мать ее.

      Я открываю рот, чтобы, наконец, испортить тишину малосодержательной фразой – но не издаю ни звука, потому что в ту же секунду, где-то неподалеку, раздается одиночный выстрел.

      Мы вздрагиваем.

      Поднимаем головы.

      Прислушиваемся.

      Что там сейчас происходит, черт возьми?

      Заключенных одолели быстро. По-другому и быть не могло. Поутру состоялась казнь самых отчаянных бунтовщиков – ровно стольких, чтобы осадить толпу и не вызвать гнев начальства. Пулеметная дробь возвещала о мгновенно вынесенных приговорах громко и яростно.

      Так что там сейчас происходит, черт возьми?

      Новое показательное выступление?

      – Да, – кивает 744, и мне становится не по себе. – Вот так он и прозвучал.

      – Что? – тупо спрашиваю я.

      – Выстрел.

      – Какой, нахрен, выстрел?

      – Тот, которым я убила его.

      1

      – Что? – разевает рот 17.

      – Что? – вторит ему 20.

      303 смотрит потрясенно, с испугом.

      5, оглушенный новостью, молчит.

      Я – в который раз пытаюсь представить, какой была 744 до этого выстрела. Похожей на 303?

      – Почему? –