Во спасение нас, пропащих. Елена Николаевна Буркова

от удивления у меня аж в носу засвербело. Уфффь. А я-то думал, что всё про всех выведал! И тут на тебе – открытие! Да ещё какое! Вот так и живи с людьми бок о бок, доверяй им. Особенно 5. Ведь он всё знал. По глазам вижу – знал. И молчал.

      – Моя вина в том, что я не помогла тогда, когда должна была помочь, – крутит 744. – И ушла тогда, когда должна была остаться.

      – А почему ты ушла?

      – Потому что не могла не уйти.

      – А почему не могла?

      – Потому что страх был сильнее голоса совести.

      – Огооо, – тяну я. – Правда? А вот 17 говорит, что ты настолько ку-ку, что уже ничего не боишься.

      – Ну что за непутёвый ребенок! – смешно возмущается 5. – А ты-то, 17, чего лыбишься? Поменьше бы трепался – умнее бы выглядел.

      – Умнее уже некуда, – отзывается 17.

      – И всё-таки, 744, – снова набрасываюсь я с расспросами, утирая нос рукавом. – Что произошло? Я, по правде говоря, ничегошеньки не понял.

      – Произошло то, что не могло не произойти, ибо каждому суждено узреть сущность свою, – очень и очень серьезная, совсем не улыбчивая, она смотрит на меня прямо как на настоящего взрослого (бррр, до чего неприятное ощущение!). – Три дня минуло с тех пор, как пал под пулями старый Город. Двадцать четыре часа – как ноги наши ступили на заброшенную землю промышленной зоны, по-кладбищенски пустынную и тихую. Там, под серым небом, среди уродливых зданий с провалившимися крышами, между ржавыми гаражами, в зарослях сухого кустарника, властвующего на безжизненных территориях, мы встретили ее. Встретили – и оставили одну, опасаясь ее преследователей.

      – 303? – уточняю на всякий случай я.

      – 303, – кивает 744.

      Ну и ну! Теперь мне всё ясно. Точнее: ясно всё, кроме одного.

      – 744, ты говоришь «мы», – с непонятной опаской произношу я. – Получается, что ты была не одна?

      – Не одна.

      – А с кем?

      – С ним.

      – Что это за – с ним? И где он?

      У 744 глаза очень темные. А сейчас – ещё темнее. Темнее самой черной ночи. Или мне это чудится? Она опускает голову, будто подбородок стал весить целую тонну, и еле слышно выговаривает:

      – Умер.

      5

      Вот оно что. Вот оно как.

      Сколько приятелей, сколько случайных знакомых я похоронил – а сердце всё одно камнями придавливает. Нужно было сразу скумекать, что с ним стряслось – чай не младенец, – но в такие вещи верится с большой неохотой.

      – Жаль, – охаю я. – Хорошим он был человеком.

      – Ты его знал? – изумляется 17.

      – Видались пару-тройку раз.

      – Да что за – он?! – шепотом вопит 20, смахивая падающую на глаза чёлку. – Кто-нибудь объяснит?!

      – Маяк средь гибельных штормов, погасший в руинах старого Города.

      На секунду мы теряемся. Уж кто-кто, а 744 может сбить с толку.

      – Господи ты Боже мой, – пощипывает заросший подбородок 17. – Откуда ты берешь вот это всё? Заранее сочиняешь?

      – Отстань от нее, – бормочет