Мракобес. Елена Хаецкая

повернулась и вышла в ночную темноту. Постояла, пока привыкнут глаза, прижала юбку к бедрам, чтобы не хлопала на ветру. Разглядев поблизости темную фигуру, испугалась.

      – Это я, – проговорил мужской голос, и она узнала Иеронимуса. – Не бойся. Он много денег дал тебе?

      – Не твое дело.

      Монах пожал плечами.

      – Смотри, чтобы Агильберт наутро не передумал.

      – Я умею постоять за себя, – заявила Хильдегунда.

      – Не сомневаюсь. Но тебе лучше уйти прямо сейчас.

      Женщина помедлила, потом спросила:

      – Как ты думаешь, я действительно возвратила себе невинность?

      – Я думаю, ты раздобыла себе неплохое приданое, Хильдегунда.

      Она еще немного помолчала, прежде чем сказать:

      – Ты погубил свою душу.

      Иеронимус хмыкнул – его позабавила убежденность, прозвучавшая в голосе женщины.

      – Не думаю.

      – Да, погубил. И все ради падшей женщины.

      – Многое зависит от того, как ты распорядишься своими деньгами, Хильдегунда.

      – Лучше бы мне оставаться бедной.

      – Бедность и добродетель редко ходят рука об руку.

      – Разве не в бедности возвышается душа?

      – Душа возвышается в умеренном достатке, – сказал Иеронимус. – Бедность – слишком тяжелое испытание, и слабым оно не под силу.

      Женщина стояла неподвижно. Ветер шевелил ее распущенные волосы. Вдруг она подхватила юбки и бросилась бежать.

      Иеронимус смотрел ей вслед и улыбался.

      Бальтазар Фихтеле

      Шел себе и шел человек по лесной дороге, нес лютню за спиной, и еще был у него при себе нож. Одет был в дрянную мешковину, рожу имел круглую, веселую, сложение богатырское. Из Хайдельберга шел он и с гордостью сообщал о себе – «literatus sum». Вот и взяли его в Свору Пропащих, как подбирали по дороге все, что плохо лежало.

      Вечером хорошо послушать, как врет Фихтеле. Только не нужно чрезмерно наливать ему из фляги, а то петь возьмется. Ничего более ужасного и косноязычного, чем пение студента, невозможно себе представить. А глотку ему заткнуть чрезвычайно трудно.

      Dir, mein liber schatz,

      Geb ich hanttruvebratz,

      Damit du dich erinne

      An minne…[6]

      В лесу сыро, темно августовскими ночами. И так тихо, что слышно, как собаки лают в деревне, до которой еще полдня ходу. Раскладывали костер побольше. Докуда хватает свету, там и стены, а за стенами – ночь, волки и кое-что похуже, лучше и не думать.

      – Расскажи еще про Хайдельберг, – просит Эркенбальда.

      Она теперь большая дама, спит с капитаном, о Хильдегунде ни слова.

      – Чудно, – говорит простодушный Ремедий Гааз. – Ведь мы были в Хайдельберге прошлой весной. А Фихтеле послушать – совсем другой город. И где были мои глаза, коли я всех этих чудес не разглядел?

      Все хохочут.

      Быв в Хайдельберге студентом, наведывался Фихтеле к одной замужней даме. Жила она в богатом доме при небольшом садике. Садик располагался с западной стороны, и Фихтеле никогда там не бывал. Слишком открытое место, неровен час увидят соседи. Потому с наступлением ночи

6Тебе, моя милашка,Даю я золотую пряжку,Чтоб помнилось в далекой сторонеО моей любви и обо мне…