Полигон. Юрий Григ

Всякий раз, когда Витек поднимал на него глаза, он непроизвольно пытался натянуть рукав на «Брегет», стоивший целое состояние в здешней системе координат.

      Его не покидало ощущение неловкости.

      Нет, даже стыда! Иначе не назовешь это незваное, неприятное чувство, схожее с впрыском адреналина, но какого-то другого – если таковой существует. Он вызывал у Воробьева совсем не то приятное опьянение, накатывающее в предвкушении дразнящей опасности, острых ощущений, к которым стремишься добровольно, а смятение души, что-то среднее между страхом и тревожным ожиданием скорого несчастья.

      Он уже давно приказал себе начисто исключить из набора чувств угрызения совести, как нечто вредное, препятствующее успешному продвижению по лестнице, ведущей к успеху. Но декларация мало помогала – непрошеные мысли лезли в черепную коробку бесконтрольно и толпились там, нарушая сон и портя аппетит.

      Вот и сейчас чувства эти не покидали его с момента, когда он увидел отворившего ему дверь тщедушного человечка, когда-то считавшегося самым близким его другом, и как ни крути, а сыгравшим, сыгравшим – чего уж там! – определенную роль в его судьбе. Ну, может быть судьба – слишком пафосно, но кто знает, как сложилась бы жизнь, если бы не сидел он бок-о-бок за одной партой с Витьком – отличником, всегда готовым дать списать, и часто великодушно решавшим его, Воробьева вариант, прежде чем приступить к своему. Кто знает, кто знает…

      Легкомысленное решение окунуться в прошлое, принятое спонтанно, без раздумий, и укрепившееся в полете после прочтения той статьи, понесло его на своих невидимых крыльях, и остановиться он был уже не в силах. Когда-то Воробьев был сентиментальным, да! Но так давно, что это уже представлялось неправдой.

      Он так и не понял, что же произошло. Но так получилось: он здесь, и мысленно проклинает ту минуту, когда вступил в тесную двушку, по размерам сравнимую с одноименной мелкой монетой, которую когда-то использовали для телефонов-автоматов.

      Без энтузиазма проследовал он за хозяином в гостиную по муравьиной тропе, проложенной бесчисленными поколениями шлепанцев по расшатанным до состояния полной независимости, издающим при каждом шаге старческий скрип, половицам. С удивлением осматривал гостиную, больше похожую на захламленный всевозможной рухлядью чердак, чем на человеческое жилье: вздувшиеся пузырями, местами отслоившиеся обои с оплывшим, невнятным рисунком; допотопную тахту, лоснящуюся сальными подушками; сервант-инвалид, поддерживаемый в равновесии стопкой книг, подсунутых под один из углов; утративший свой оригинальный цвет древний холодильник, непонятно каким образом угодивший в жилую комнату; письменный стол, беспорядочно заваленный стопками книг, газет, журналов, каких-то бумаг.

      Книги занимали здесь все пространство – громоздились многоэтажными, чудом сохраняющими равновесие небоскребами по углам комнаты, заполняли давно утративший свое первоначальное предназначение сервант, опасно нависали над краями книжных полок, косо подвешенных