Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Материалы архива Л. Леончини. Том 2. Анатолий Гейнцельман

голубой оазис,

      Пришел в Бастилию людей,

      Где, опираяся на базис

      Телесный, правил Асмодей.

      У окровавленного трона

      Алели хищные цветы,

      о только робко Анемоны

      Хранили образ чистоты:

      На белоснежной колыбели

      Они в метелях родились.

      И на безволненной свирели

      Небес серебряный нарцисс

      Им ангелов великий образ

      В Эдеме Божьем показал, —

      И совратительница кобра

      Поползла в подземельный зал,

      А Гавриил собрал малюток

      И, кудрем перевив букет,

      От Асмодея мерзких шуток

      Вскрылил в преображенный свет,

      Вскрылил к заоблачной вершине,

      Где, искупая дольний срам,

      Стоял в незыблемой пустыне

      Голубоглавый белый храм.

      И, блеском райским обливаясь,

      Уста беззвонные звонниц

      Разверз он: стаи задыхались

      Там меди звонкокрылых птиц.

      И с алтаря часовни древней

      Он сбросил беззастежных книг

      Сухую ересь, и Царевну

      Мечту избавил от вериг:

      Поэт ее в горах последний

      Пред тем, как броситься на дно,

      Приворожил, смертельно бледный,

      На голубое полотно.

      Затем коленопреклоненной

      Лик закрывающий сераф

      С хитона ткани позлащенной

      Снял белолепестный аграф,

      И тихо, тихо анемоны

      Ей улыбнулися тогда

      И к основанию короны

      Ее приникли навсегда.

      И купола тогда раскрылись,

      И белоснежная чета

      В лазури вечной зазыбилась:

      Архангел Божий и Мечта!

      13 февраля

      Феодосия

      Плащаница

      Ты одна за моей плащаницей,

      Как Мадонна с Голгофы, пойдешь;

      И забрызгает грязь колесницу,

      И подол твой, и блески калош.

      Простынями больной потаскушки

      Всё увешает небо февраль;

      И лабазы, трактиры, избушки

      Площадными словами печаль

      Безысходную встретят малютки,

      Что рыдает за гробом навзрыд;

      И булыжник дорожный для шутки

      Ей в подошвы вопьет свой гранит.

      И не будет цветочков на крышке…

      И в наемной карете пастор

      И босяк в шутовском сюртучишке,

      С треуголкой и факелом, взор

      Ненадолго от черных шалевок

      Отвлекут, меж которыми спит,

      Как и в жизни смирен и неловок,

      Беспредельности жалкий пиит.

      И не станут звонить колокольни,

      И венков с эпитафией нет,

      И старушке протявкает школьник:

      То непризнанный, видно, поэт!

      Ты одна за моей плащаницей

      Поплетешься на тесный погост;

      Но не будь там подбитою птицей

      И скажи мне с улыбкою тост.

      И скажи мне: Как рада я, Толя,

      Как я рада теперь за тебя,

      Что твоя прекратилась