Великие битвы великой страны. Сергей Петрович Алексеев

ты, глупое! Эй, казаки, оттащить Гришатку в безопасное место!

      Собрался Гришатка отъехать подальше от Пугачева, да вдруг заметил, как из-за крепостной стены из-за огромных бревен высунулось бородатое лицо солдата. Поднял солдат ружье, целит прямо в грудь Пугачеву.

      – Берегись, берегись, государь!

      Однако Пугачев то ли не услышал Гришаткиного крика, то ли не понял, в чем дело. Как был, так и остался на старом месте.

      Сощурил бородатый солдат левый глаз. Момент – и нажмет на ружейный курок.

      И вдруг Гришатка что есть мочи ударил коня. Дернул за узду так, что у лошади в губах кровь проступила.

      Взмыл, привстал конь на задние ноги. Прыгнул вперед, заслонил Гришаткой и собой Пугачева.

      Свистнула солдатская пуля. Ударила мальчика. Выпустил Гришатка из рук поводья. Осел, словно кто к земле потянул. Качнулся и рухнул с коня на снег.

      – Гришатка! – закричал Пугачев. Он рванулся к мальчику, спрыгнул на землю, подбежал. – Гришатка, Гришатка!

      Враз несколько казаков окружили Гришатку и Пугачева.

      – Дитятко, – тормошит Пугачев Гришатку. – Дитятко!

      Смотрит мальчик полузакрытыми глазами на Пугачева, смотрит, ничего не видит, не слышит. Не дышит Гришатка. Отжил, отгулял свой недолгий мальчишеский век Соколов-Соколенок.

      – Гришатка! Гришатка! – кричит Пугачев.

      Расстегнул Пугачев полушубок Гришаткин.

      Рванул залитую кровью рубаху – у самого сердца рана навылет.

      Вдруг что-то зашуршало в руках Пугачева. Потянул он – бумага. Развернул – пугачевский портрет, тот самый, что рисовал как-то Гришатка. Конь. Пугачев. Генеральская лента. Пистолеты за поясом. Снизу надпись: «Царь-государь Петр Третий Федорович». Только надпись теперь перечеркнута. И вместо старой поверх нее новая – во весь разворот листа: «Пугачев Емельян Иванович – вождь и заступник народный».

      – Дитятко! Сокол! – взревел Пугачев. – Крови частица народной. Кровушки. – И слеза, огромная слеза, размером в горошину, поползла по заросшей щеке Пугачева и тут же, застыв на морозе, повисла серебряной, стонущей каплей.

      Поле, огромное поле

      Поле, огромное поле. Только что вырытая в промерзшей земле могила. На краю ее – маленький гроб с Гришаткой. Вокруг – огромной толпой притихшие люди.

      – Успокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего, отрока Соколова Григория, и сотвори ему вечную па-а-амять! – вытягивает прощальную молитву священник Иван.

      Он, по привычке, в поповской ризе поверх тулупа.

      Только лицо на сей раз не ястребиное, не строгое. Как-то сморщилось лицо у попа Ивана. Служит он панихиду, а сам нет-нет да носом потянет. Забивается нос, в глазах проступают слезы.

      И голос сейчас у него тихий, и губы почти не шевелятся, словно бы вовсе и не он те слова произносит, а льются они откуда-то сами и несет их ветер из дальних далей.

      Поп Иван подает команду. Все медленно опускаются на колени и, сотрясая притихшую степь, трижды повторяют за священником:

      – Вечная па-а-амять.

      Четверо казаков подымают гроб и опускают его в могилу.

      По