Великие битвы великой страны. Сергей Петрович Алексеев

двор меряют. Научились мужики ходить, как настоящие солдаты, да только богаче от этого не стали.

      Мужики – на Митьку: «Все из-за тебя, из-за твоей медали!» Возненавидели мужики Митьку.

      А тут генерал стал поговаривать, что пора и в лагеря ехать и там учинить настоящие маневры. Разбить мужиков на две группы и устроить войну.

      Видит Митька – дело плохо, не простят мужики ему этой затеи, и сказал как-то барину:

      – Ваша светлость, а как же на войне без пушек быть?

      Посмотрел генерал на Митьку, сказал:

      – Правильно. Отпишу-ка я письмо самому любимцу императрицы, светлейшему князю Потемкину. Он меня помнит – пришлет.

      Написал, а ответ никак не приходит. Пока его ждали, генерал и забыл про военные учения. И опять стало спокойно.

      Кончилось детство

      Прошел год. Мало что изменилось за это время в жизни Митьки Мышкина, повзрослел разве что на год. Зато прежние его господа, помещики Воротынские, совсем разорились. Усадьбу продали, сами в Москву уехали. А кривого Савву и Маланью продали за долги князю Юсуповскому. Стал теперь Савва от князя в Питер и Чудово на базар ездить.

      И вот как-то захватил Савва в Чудово с собой Митьку. И здесь, в скотном ряду, повстречали они тетку Агафью.

      – Митька! – закричала она. – Соколик ты мой, Митька! Да, никак, ты? – Она обхватила мальчика и крепко прижала к себе. – А мыто…

      – Знаю, тетка Агафья, – говорит Митька, – помершим считали.

      – Считали, считали, соколик!

      Тетка Агафья водила Митьку по базару, купила ему пряник, вздыхала и все слезу рукавом смахивала.

      – Да чего ты, тетка Агафья! – успокаивал ее Митька.

      – Ох, как вспомню, как вспомню!.. Так ты ничего, при родителях, значит?

      – Да, тетка Агафья.

      – Дашу-то помнишь?

      – Помню.

      – А Федора?

      – Помню, тетка Агафья.

      – Так засудили Федора – ушел на каторгу.

      – Как – засудили? – вырвалось у Митьки.

      – Ой, не говори, соколик! Немца-то порешил немой, а дом поджег. Сам признался. А девка Палашка – типун ей на язык – потом все на тебя наговаривала.

      – Тетка Агафья, – вдруг сказал Митька, – не дядя Федор, я немца поджег.

      – Да что ты! Да бог с тобой, соколик! – замахала руками тетка Агафья.

      – Я, – повторил Митька.

      Ни единого слова не обронил Митька обратной дорогой. Сидел ястребом. За эти годы Митька почти что и забыл про графский дом. Прошло, как сон. И было ли это? Может, и не было…

      Дотемна просидел в тот день Митька над обрывом реки. Уставился на воду, смотрел в одну точку. Смотрел – и вставала перед ним та далекая новогодняя ночь. Дым, люди, языки пламени и немец. Бегает немец из угла в угол, бьется в закрытую дверь. А на крылечке стоит Федор, большой, широкоплечий, с дубиной в руке.

      А потом Митька увидел другую избу, ту, где актеры жили. Кровать. Свечу, что горела ровным пламенем. Дашу. Смотрит Митька на воду, а Даша, словно живая, перед ним стоит. Стоит и улыбается, как тогда, когда они в первый день свиделись.

      Сколько сидел