Плясать до смерти. Валерий Попов

всю жизнь так и резвилась: легко закончила труднейшую корабелку (отец настоял, инженэр). Преподаватели, конечно, больше любили ее, чем ценили ее знания, – выручала лукавая, как бы виноватая улыбка. «Ладно уж, иди!»

      С ходу очаровала высокомерных моих друзей – вот уж не ожидал от них такого добродушия, прям расцвели!

      …То время, пожалуй, кончилось. Сгущалась тьма.

      – Да, Настя, похоже, не такая! – вдруг вырвалось у меня.

      – Ладно! Нис-сяво! – бодро воскликнула Нонна.

      Под высокими ржавыми воротами мы вышли из парка. В темноте уже появлялись светящиеся окна, словно подвешенные в воздухе. Мы подошли к дому. Теперь жизнь здесь пойдет. Вряд ли уже переедут! – мелькнула мысль. И Настькина жизнь здесь пройдет!.. Но зачем же так грустно?

      – Хорошо, что появился ты! – сказала Нонна.

* * *

      Бодро сопя носами, вошли в тепло.

      Борис Николаевич в потертой меховой душегрейке внимательнейше изучал центральную «Правду» – похоже, тот же самый номер, что и всегда. Громко шевельнул лист – лишь этим и приветствовал нас.

      – Ну, как ты тут, родная моя? – Нонна сразу же кинулась к дочке.

      Настя повернула голову – и робкая беззубая улыбка раздвинула тугие щеки.

      – Коза идет, коза! – Нонна шевелила над ней пальцами.

      Настя смешно хихикала, словно хрюкала. Правый глаз косенький, и это, похоже, навсегда… Да и ты тут, похоже, навсегда, уже не вырвешься. Известный эффект – будто смотришь на всё это откуда-то издалека, из другого мира. Не знаю, сколько прошло времени – год? – в тусклой, душной комнатке.

      – Суп будешь? – спросила теща тестя.

      – Суп? – На классически правильном его лице удивленно поднялась красивая бровь и надолго застыла. Впервые слышит?

      Всё должен тщательно обдумать. Придя с работы, сидит в прихожей, наверное, полчаса – не спеша расшнуровывает ботинки, ставит их строго параллельно.

      Поев этого удивительного супа, он слегка подобрел, чуть расслабил галстук. Странная у них после ужина забава: достают из куриной белой груди тонкую костяную рогатку – «душку» – и, взяв ее за кончики, тянут каждый к себе.

      – Ну давай! – оживленно хихикают. – Кто кого будет хоронить?!

      Треск! У деда оказывается почти вся «душка» (или – «дужка»?).

      – Я тебя, я тебя буду хоронить!

      Позже выяснилось – наоборот. Минутное оживление, и снова стук ходиков в полной тишине.

      Я смотрел на это, надеясь – мы с Нонной до этого не доживем… Дожили – и до гораздо более страшного.

      – А чего так тускло у вас? Нельзя вторую лампу зажечь? – вдруг вырывается у меня.

      – Как раз сломалась вчера. Вот ты и почини – ты же у нас инженер-электрик! – улыбается тесть. Это, по его меркам, уже почти шутка – надо хохотать.

      Лампа – как раз такие применялись во время допросов, с зеленым стеклянным абажуром – стоит на полированном столе, накрытая салфеточкой типа гофре. Уж стоит ли так от пыли хранить сломанную-то лампу?

      Я беру в прихожей из шкафика