Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

повторение такого подъема. Судьба прихлопнула меня, как муху. Ни к черту не годилась такая судьба. Ветер был довольно сильный. От ветра качались фонари на плохо натянутых проводах. Улица была похожа на плохо настроенную балалайку, и на стенах спящих домов взлетали и опускались арки теней. Я шел сквозь строй заночевавших у парка темных троллейбусов, освещаемых взлетающими фонарями. Троллейбусы так и заснули на улице, закинув за голову тощие руки. Все спало от усталости, кроме меня и фонарей. Даже ворота троллейбусного парка заснули, и в них торчал въехавший наполовину троллейбус. Ворота так и заснули с куском во рту.

      Когда я подходил к институту, уже светало.

      Среди огородов возвышался, словно огромный ящик, наш институт, мерцающий стеклами. Да он и есть ящик. Почтовый ящик номер такой-то. Ящик, набитый всякой премудростью до такой степени, что некоторые называют его электронным мозгом. Электронный мозг так же похож на настоящий, как сквозняк из подворотни на ветер в поле. Ветер в поле был ровный и сильный. Туго натянутые провода на столбах гудели, и с них косо падали капли. Мокрые галки сидели на изоляторах. Я смотрел на провода и мурлыкал песню Памфилия:

      Тихо капает вода:

      Кап-кап.

      Намокают провода:

      Кап-кап.

      За окном моим беда,

      Завывают провода.

      За окном моим беда.

      Кап-кап.

      Капли бьются о стекло:

      Кап-кап.

      Все стекло заволокло:

      Кап-кап.

      Тихо, тихо утекло

      Счастья моего тепло.

      Тихо, тихо утекло.

      Кап-кап.

      День проходит без следа.

      Кап-кап.

      Ночь проходит – не беда:

      Кап-кап.

      Между пальцами года

      Просочились – вот беда.

      Между пальцами года —

      Кап-кап.

      Все окна моего благословенного ящика были слепыми, кроме единственного, в котором горел свет. Это было окно моей лаборантки. Какую можно вывести мораль из того, что со мной случилось? А ведь мораль – это нечто универсальное. Я оказался невероятным дураком.

      Я это понял еще раз, когда вошел в лабораторию. Ржановский и Великий Электромонтер Сявый копошились в развороченном стенде. Они не обратили на меня никакого внимания. На подоконнике я увидел свой блокнот. Слава богу, хоть не потерялся.

      Я взял его и побоялся открыть.

      – Владимир Дмитриевич, я, может быть, нашел невероятное решение, – сказал я бесцветным голосом.

      – Не мешай, – сказал Ржановский, не оборачиваясь.

      За окном в туманной дымке, словно бомбардировщики, летали галки.

      Мне рассказывали, что, когда бомбардировщик идет на взлет, он беззащитен. Маневрировать на малой скорости невозможно – врежешься в землю. И будто бы даже статистика показывает, что наибольшее количество самолетов, сбитых противником, приходится на этот момент полета без маневров.

      Судьба со мной поступила