Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

тут усталая мечта

      Присела отдохнуть.

      И он увидел, как во сне,

      Такую благодать,

      Что тем, кто не был на войне,

      Вовек не увидать.

      Он у ворот. Он здесь. Пора.

      Вошел не горячась.

      И все мальчишки со двора

      Сбегаются встречать.

      Друзья кричат ему: «Привет!» —

      И машут из окна.

      Глядят на пыльный пистолет,

      Глядят на ордена.

      Потом он будет целовать

      Жену, отца и мать.

      Он будет сутки пировать

      И трое суток спать.

      Потом он вычистит поля

      От мусора войны:

      Поля, обозами пыля,

      О ней забыть должны.

      Заставит солнце круглый год

      Сиять на небесах,

      И лед растает от забот

      На старых полюсах.

      Навек покончивши с войной

      (И это будет в срок),

      Он перепашет шар земной

      И вдоль и поперек.

      И вспомнит он, как видел сны

      Здесь, у чужой реки,

      Как пережил он три войны

      Рассудку вопреки.

      Я спросил эту девочку, которая играет за стенкой:

      – Скажи, а зачем ты вообще играешь на рояле?

      – Мама говорит, чтобы развивать пальцы, – сказала эта девочка.

      «Нет, – подумал я. – Пора делать большую приборку души. Пора выкидывать мусор. Но только не переиграть и не выкинуть главное».

      Глава 2

      Соло на корнете

      Почему, когда играет музыка вдали вечером, мне вспоминается Киев? Но не этот Киев, теперешний, а довоенный Киев. Еще был жив дед, военный, и мой дядька, его младший сын, еще считался непутевым и огорчал родителей. Он менял множество профессий, а начал с того, что мальчишкой увязался за бронепоездом красных, и дед, – подумать только – шла гражданская война, – умудрился разыскать сына и водворить его обратно в дом. Нет. Не любая музыка, а труба, соло на трубе. Дед блестяще играл на корнете. И даже писал ноты, такие длинные горизонтальные тетради нот для духовиков – эс-тата… эс-та-та… номер тринадцатый… начали… Дед летом на даче в Дарнице уходил в сосновый лес – высокие мачтовые сосны и жаркий песок, усыпанный хвоей, и вечер – и играл там на корнете, а дядька иногда вторил ему на баритоне. Вечер, две трубы в лесу, и дядька, еще молодой и живой, работал в ГПУ – его вскоре выгнали за какую-то любовь, и он уцелел в тридцать седьмом году. А потом он воевал, в конце войны был следователем прокуратуры и не уберег пленных, а какой-то майор с белыми глазами порешил их из автомата – дело-то ведь было на Украине, и от Дарницы ничего не осталось, и от сосен, и от хвои, и от детства, и от старого довоенного Киева, от раковины эстрады на Владимирской горке, где ночью при свете огней я впервые увидел оперетту. Она называлась «Баядерка», и я думал, что баядерка – это когда много взрослых людей топчутся по песчаным дорожкам среди черной зелени и фонариков, и оглушительно пахнут на клумбах табак и резеда, и много замшелых гротов, и женщины с круглыми коленями, и хочется домой непонятно почему. А дóма – высокие потолки дедовой квартиры и узкие длинные ставни с рычажными запорами – первый этаж на Прорезной улице. А дома –