Баллада о бомбере (сборник). Михаил Веллер

вглубь его весь день и всю следующую ночь. На рассвете он упал и заснул.

      Проснулся он, как от теплого толчка, от Катиного голоса:

      – Эй… Ты живой?..

      IV

      Он вскочил, ничего не соображая спросонок, и очумело уставился на пожилую женщину в крестьянском платке. Почему Катя так состарилась?! И тут же, окончательно проснувшись, понял, что к Кате, разумеется, эта женщина не имеет никакого отношения…

      – Ты кто? – спросила женщина.

      И Гривцов задумался: а кто он сейчас? Летчик? Беглый заключенный? Окруженец? Наконец, проговорил:

      – Свой я, тетка. Летчик. Из лагеря бежал. Поесть нет у тебя?

      Она протянула корзинку с ежевикой. Он в несколько горстей сунул ягоды в рот, сжевал.

      – Давно в лесу плутаешь? – спросила женщина.

      – Три дня как бежал… Немцы есть в деревне у вас?

      – Стоят, паразиты…

      – Много?

      – Двенадцать человек. С машиной.

      – А партизаны, не знаешь, есть здесь где?

      – Откуда ж мне знать…

      – А до наших, до линии фронта далеко?

      – Ой, далече…

      Гривцов вдруг почувствовал приступ слабости, голова закружилась, он покачнулся и сел на землю. Должно быть, лицо его побледнело, потому что женщина посмотрела на него с жалостью, вздохнула и промокнула глаза уголком платка.

      – Далеко до вашей деревни?

      – Версты три.

      – Принеси поесть, а…

      – Сегодня не могу. Детишки у меня… И в лес идти второй раз если – немцы заметят, подозрение будет…

      И Гривцов увидел, что лет-то ей немного. Может, на несколько лишь больше, чем ему… Несладкая, видать, жизнь-то, что чуть не старухой выглядит…

      – Ладно, – сказала она, подумав, – иди со мной.

      Он поднялся, с удивлением чувствуя, что дрожат ноги.

      Они шли с полчаса, пока не выбрались через заросли к обвалившейся от ветхости охотничьей избушке.

      – Вот здесь жди меня, – велела она. – Завтра с утра приду. Напиться захочешь – ручей рядом.

      Он следил из окна, сидя на чурбаке, как она уходит в своем выцветшем платке, тяжелой крестьянской поступью, потом лег на полусгнившие нары, подумал, слез, забился под нары на пол, поглубже, чтоб было его не заметить, если кто войдет, закрыл глаза и от слабости потерял сознание.

      Она пришла через сутки и из своей корзинки достала из-под листьев укутанный в тряпицу каравай свежеиспеченного хлеба. Хлеб пах головокружительно. Гривцов вдруг подумал о голодных детишках, ждущих ее дома, в разоренной войной избе, о мужике ее – есть он еще где на свете, нет его?.. – о хлебе этом, взятом от собственных детей, и от голода, жалости и слабости вдруг заплакал.

      – Оголодал, милый, – сказала женщина. – Как звать-то тебя?

      – Андреем, – сказал он, дрожащей рукой ломая краюшку.

      – Много не ешь сразу… Тяжело животу будет. Дня на три растяни. На третий день, может, придет к тебе кто… Про меня – молчок, понял?..

      Она повернулась