Очень странные увлечения Ноя Гипнотика. Дэвид Арнольд

завис. Хотя… раз уж на то пошло, как спина?

      – Нормально.

      – Значит, уже поправляешься? – Она позволяет очкам сползти обратно на переносицу, отпивает дайкири и пристально смотрит на меня. Вэл умеет создать напряжение.

      Я вылезаю из бассейна и направляюсь к трамплину.

      – Доктор Кирби вроде велел тебе не переутомляться, – напоминает она, но бассейн большой, и ее отнесло на матрасе в противоположный конец, так что я делаю вид, будто не слышал. Может, мне и удалось сбежать от проницательного взгляда Вэл, но ее первый вопрос выбирается вместе со мной из воды и преследует мокрой тенью: «Как ты, Но?»

      Теперь я на трамплине, на самом краю. Солнце почти зашло; надвигаются теплые сумерки, какие бывают только в конце лета, когда воздух струится, словно молоко, и очень приятно, но при этом грустно наблюдать, как день вот так умирает прямо на глазах, а ты ничего не можешь поделать. Похоже, у лета много общего с исчезающей женщиной.

      «Как ты, Но?»

      Знаете, однажды летом, когда мне было восемь (еще до Айвертона), я ездил в лагерь. Там я завел кучу новых друзей, и они научили меня стрелять из рогатки; там я выкурил первую (и единственную) сигарету, а у одного парнишки была фотография дамы в неглиже, послужившая поводом для познавательной беседы, откуда я узнал, что секс не ограничивается поцелуями в голом виде. После лагеря я вернулся домой, к своим старым друзьям, и обнаружил, что они ничего не знают про сигареты и рогатки. И даже не знают, что секс не ограничивается поцелуями в голом виде.

      Как бы я ни любил Алана и Вэл – а я их очень люблю, – иногда у меня возникает такое ощущение, что они тоже не слыхали про рогатки и сигареты. И до сих пор считают, что секс… ну и так далее.

      В противоположном конце бассейна Вэл сползла с матраса, схватила одну из длинных надувных макаронин и дубасит Алана по голове, он в ответ брызгается, и они по-летнему беззаботно хохочут.

      Я закрываю глаза и ныряю, полностью отдаваясь воде, и там, в ее блаженном покое, воображаю диаграмму собственного сердца.

      В тех областях, которые раньше занимали самые важные для меня люди, теперь поселились «Мой год» Милы Генри, исчезающая женщина, пропавшая фотография и старик Зоб. Сам не знаю, как и почему так вышло.

      Я называю их своими странными увлечениями[1].

      3. некоторые мысли об Айвертоне, о доме и дороге по дороге домой через Айвертон

      Айвертон, штат Иллинойс, – воплощение живущей в нем молодежи: ей выдали ключи, кредитку и разрешили болтаться допоздна, и теперь она думает, что свое говно не пахнет. Окраины города застроены безвкусными кирпичными домиками, каждый из которых выглядит клоном соседнего, подъездные дорожки и гаражи ломятся от сияющих внедорожников, газоны раздражают взгляд своей неестественной зеленью, а деревья растут подозрительно симметрично.

      – Знаешь, насколько Айвертон белый? – спрашивает порой Алан.

      – Насколько? – отвечаю я.

      – Настолько, что снега не видно.

      Мать Алана и

1

Strange fascinations – фраза из песни «Changes» Дэвида Боуи. – Здесь и далее примеч. пер.