Люди абрикосовой войны. Александра Зайцева

Вадим замешивал её на чувстве вины и кормил, постепенно увеличивая дозу: ложку за маму, две за бабушку, десять за деда… Мой добрый милый Вадим, удобный, как любимые разношенные тапочки.

      И вот я здесь, без него, с Михеем.

      Михей и сейчас до конца не оправился. Десять дней взаперти, голод и побои его здорово покорёжили. Иванушка из сказки Роу, взрослый мальчик с щедрой улыбкой и детскими глазами, он считал всех хорошими: «Нет плохих людей, однозначно плохих, понимаешь? Все мы по образу и подобию». Я знала его крепким, подтянутым, спокойным. Любимый родственник, душевный Коля Михеев – друг уличных собак, слезливых пропойц и надоедливых девочек. Мой Михей.

      Теперь он выглядит на свой возраст – усталый дядечка. Сжимается, скользит тревожным взглядом по рыжим от зноя буграм, всматривается в каждую проезжающую машину.

      – Спрячь фотоаппарат!

      – Да ладно, – отмахиваюсь, – не драматизируй.

      – Ты не понимаешь, кто-нибудь увидит, позвонит куда надо, и всё.

      – Что – всё?

      – Заберут. По телевизору постоянно говорят о бдительности.

      Оглядываю каменистый просёлок, белые хатки, заросли сирени в палисадниках и высокие мальвы у заборов. Пахнет нагретой листвой, полынью, абрикосами. Они везде: жёлтые, присыпанные угольной пылью плоды на ветвях, оранжево-красные россыпи на земле, скользкая ароматная мякоть на подошвах босоножек. У солнца запах абрикосов, это я знаю с детства. Как знаю каждое шелковичное дерево здесь, каждый угольный сарай и летнюю кухню. Тюлевые занавески легонько трепещут в дверных проёмах, изредка гулят голуби, сыто млеют на припёке коты. Привычная послеобеденная тишина, мирное безлюдье.

      – Было бы кому бдеть, – усмехаюсь.

      – Я тебя прошу, ради меня, убери фотоаппарат.

      – Это глупо!

      Тогда он и рассказывает о том, что их называли рабами. Слушаю, киваю, не удивляюсь.

      – Наши, наши ведь! Ты, говорят, вражеский наводчик, поэтому на террикон влез и сигналы подаёшь. Я сумку показываю, мол, уголь собираю. Порода тут, но и уголь попадается. Объясняю, что живу рядом, вон мой дом, а что толку? Это мне потом сказали, кто поумнее, что военным бесплатная рабочая сила нужна. Машины разгружать, могилы копать, много разного. И ведь понимать надо, время такое: заткнись и терпи. Но ведь можно иначе, да? По-человечески? А нельзя. Зачем, если всё позволено? Но я не жалуюсь, отпустили, да ещё с целыми костями. И наука мне, чтобы перестал всех любить. Сейчас порядка больше, но ты не фотографируй, ладно? Мало ли что.

      – Ладно.

      Порядка больше, это верно. Цветники, свежая краска, штукатурка. Война с настоящими пулями и взрывами присмирела, отошла за посадки, чтобы погромыхивать на пустырях, но может вернуться в любой день, в любую минуту. А люди белят и красят, наводят красоту. Возле нашей двухэтажки появились новенькие скамейки для вечерних посиделок, у соседней – бетонный тротуар.

      Это и есть жизнь – обустраивать быт, чтобы победить хаос.

      – Михей, кто это с тобой? Неужто Олеська приехала? Олеська! Ты! – тётка Савчиха ставит на лавку таз с выстиранным бельём и щурится против солнца, утопив кулаки в мясистые бока.

      Последние шесть лет не состарили её кожу, но добавили облику широты. Не лицо, а сдоба с изюмом: глаза, нос и губы в кучку, остальное – щёки. Яркий полосатый халат бугрится на обильных выпуклостях, расходится прорехами между пуговицами на груди и животе. Ромовая баба с ароматом уксуса и жареного лука. Если рядом с Савчихой поставить маму, они будут смотреться, как слониха и лань, а ведь ровесницы.

      – Добрый день, тёть Люб, – скромно опускаю глаза. Забавно, скоро сорок, а голосок благовоспитанной девочки нет-нет, да и пробивается.

      – Худющая ты, не узнать! Муж не кормит?

      – Так нет мужа, разошлись.

      – Алкаш? – понимающе кивает она.

      – Фрилансер.

      Савчиха хмурится, подозревает насмешку в непонятном слове, но вид у меня настолько невинный, что она оттаивает:

      – А Лиля замуж вышла. Дельный мужик достался, на иномарке ездит. В городе живут, особняк у них. Вот тебе и непутёвая.

      – Да ладно, очень даже путёвая, – улыбаюсь.

      – Какая ни есть, но хватило ума пристроиться. Только бы не упустила, а то культурный он очень: как приедут ко мне, обед с кухни через специальное окошко подаю. Зять приказал в стене проделать, чтобы вроде ресторана. Ни у кого такого нет.

      – Зятя?

      – Окошка!

      Молчим. Мне бы выразить восхищение, но неловко кривляться перед Михеем. А тот стоит с отрешённым видом, смотрит в сторону. Савчиха недовольно покусывает нижнюю губу, ждёт реакции, но зря.

      – А ты чего явилась? – сдаётся она.

      – Брата проведать, соскучилась.

      – Что, войны не боишься? Знаешь, как тут гупало? В погребах сидели.

      – Так ведь сейчас тихо.

      – Сплюнь! Накаркаешь, балаболка, – плюёт сама через левое плечо, отирает губы широкой красной ладонью. –