Гражданская Рапсодия. Сломанные души. Олег Велесов

хватало сил. Стоило представить, как она ложиться на плечи, сразу становилось тепло, и было не жалко отдать последнее. Толкачёв потянулся к карману, где лежал орден. Бог с ним, шинель сейчас нужнее.

      Двери вокзала распахнулись и на улицу вышли солдаты. Толкачёв затаил дыхание. Солдаты конвоировали двоих офицеров. Капитан и подполковник. Лица бледные и растерянные. Подполковник споткнулся о порог и едва не упал.

      – Господа, господа, подождите…

      – Кончились господа. Давай, топай.

      Подполковник водил глазами по суетившимся вокруг людям, словно силился понять, почему всё это происходит с ним, а не с ними, и шептал:

      – Это же неправильно… неправильно…

      А люди шли мимо, словно ничего не понимали, или не хотели понимать, а может и в самом деле не понимали, и уж точно не хотели стоять рядом с этими двумя офицерами, смотреть по сторонам и силиться понять, почему это происходит с ними.

      Долговязый конвоир ударил подполковника прикладом в спину, он снова едва не упал, но уцепился за плечо капитана, устоял. Конопатый метнулся к старшему конвоя.

      – Фомин, куда ведёте?

      – Та за церкву, – лениво протянул старший.

      – За церкву? Ну так я после подойду? По три червонца за каждого, нормально?

      – Та нормально. Только поспешай, желающих уже понабралось, – и прикрикнул на подполковника. – А ну шагай. Нечто нам с тобою до утра тут дурковать? Там и другие ждут.

      – И шинели пусть снимут. Слышь, Фомин? И сапоги тоже, – засуетился конопатый. – А то потом с их стаскивать – мороки не оберёшься.

      – Та сымут. Велю – и сымут.

      Конопатый вернулся к мосткам, усмехнулся, глядя Толкачёву в глаза.

      – Ну, чего надумал?

      Толкачёв почувствовал дрожь в пальцах, в душе назрел и потянулся наружу протест. Вот они новые веянья, новая власть… Захотелось крикнуть: что же вы делаете! Но понимание собственной беспомощности перед вооружёнными солдатами затыкало этот крик, и только стыд отражался на лице красными пятнами. Но от стыда нет никакой пользы. Толкачёв сжал зубы и представил, как путейцы сдирают с тел расстрелянных эти шинели, эти сапоги, и по утру несут их на вокзал. И если сейчас он надумает, то на следующей станции, его, скорее всего, поведут под таким же конвоем, а потом эту самую шинель уже другие путейцы будут раскладывать на других мостках. И другой человек будет, как и он сейчас, стоять над ней и думать: купить, не купить. А потом история повторится вновь.

      Толкачёв закашлялся, подавившись своим откровением. Какой путь проделала эта шинель, на скольких мостках побывала?

      – Нет, – отказался он. – Дорого.

      – Ну, гляди, – конопатый вздохнул разочарованно.

      – Правильно поступили, – услышал Толкачёв тихий голос.

      У выхода на перрон остановился невысокого роста мужчина. На вид ему было под шестьдесят. Редкие седые волосы зачёсаны назад, щёки на скулах провисли и казались дряблыми, уголки губ опали. Но глаза были живыми – немного уставшими и поблекшими, но живыми. В левой руке он держал