Заряд воображения. Дарина Александровна Стрельченко

могла думать, – по сравнению с ней казалась почти дворцом. Здесь не было ни стула, ни скамейки, ни матраса. В двери не было даже вентиляционного отверстия. Ни под потолком, ни в стенах не мелькали въедливые огоньки камер.

      – Как вы вообще следите за мной? Как вообще понимаете, живая я тут или уже нет?

      Она не была уверена, обратилась ли к Щуману вслух или только подумала. Тишина, окутывавшая её с той секунды, когда, жужжа, задвинулась дверь, давила до физической боли. Яна щёлкала около ушей пальцами, но не понимала, слышит щелчки или только воображает.

      Ей казалось, что её несёт течением чёрной вязкой реки. В какие-то моменты время обретало плотность, а мысли вдруг становились материальны и вонзались в неё, теснясь в комнатке, толкая, пихая, выдавливая из тела.

      Временами к ней возвращалась трезвая память. Привыкшими к тьме глазами она ясно различала углы и стены, видела даже собственные пальцы, если поднести их близко к лицу. В одну из таких минут она вспомнила, что не ела ничего с тех пор, как они ужинали в «Джайне». После этого очень захотелось есть. Она вдруг ощутила, что от голода тянет в желудке и кружится голова. Яна съёжилась на полу, обхватив колени: так она казалась себе мельче, а значит, меньше нуждалась в еде. Но уловка помогала недолго, и скоро её уже тошнило от голода. Борясь с собой, она представляла сначала самое вкусное, что пробовала за то время, что помнила себя: шоколадные плитки, сладкие булочки, ягодное желе. Потом пришёл черёд обыкновенных блюд – супа и плова, макарон с подливой, картофельных котлет и бутербродов с маргарином. Наконец в голове вспыхнула яркая картинка школьной столовой – огромной ленты, на которую ставили грязные тарелки с остатками еды. Промасленные куски рыбы, оставшееся на костях мясо, налипшие рисовые зёрна, хлебные корки и целые несъеденные горбушки…

      Затем перед глазами поплыли совсем фантастические блюда – она краем глаза заметила их на столах посетителей «Джайны», но даже не представляла, что сумела запомнить. Однако теперь видела так же отчётливо, как плавные контуры железной двери перед ней: высокие слоистые торты, запечённое мясо, пёстрые салаты, свежий багет с какими-то соусами, паштетами и джемом…

      От слабости она съехала по стене и упёрлась подошвами в дверь, пришедшуюся как раз напротив. В длину комнатка была меньше её роста; судя по ощущениям, пол был бетонным. Поясница заныла.

      Яна защипнула рукав блузки – даже в темноте он слегка, едва различимо искрился. Какая прекрасная, но какая тонкая материя… Лучше бы на ней была её всегдашняя чёрная болоньевая куртка до колен.

      Прошло ещё какое-то время, и ей слегка полегчало. Дурнота прошла, и даже голод как будто отпустил. Она подняла голову, затем, опираясь о стену, осторожно встала. Комната позволяла сделать три скромных шага вперёд; Яна прошла половину этого расстояния, и ноги подкосились. На неё хлынула чёрная, горячая масса, похожая на поток густого кипятка, который ошпаривал кожу, забивался в уши, лез в глаза и в нос…

      Она тихонько вздохнула и потеряла сознание.

      ***

      – Яна Андреевна?

      Яна ненавидела этот голос даже сквозь невнятный голодный полусон-полуобморок.

      – Просыпайтесь.