Неприметный холостяк. Переплет. Простак в стране чудес (сборник). Пелам Вудхаус

что, сэр, сердце мое истекает кровью.

      – Кровью? Ваше сердце?

      – Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце – ну, истекает.

      – Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но – продолжайте.

      Я вижу, как мимо снуют серые люди,

      Кося и виляя взглядом,

      Глаза их блестят смертоносной злобой,

      Они – прокаженные улиц…

      Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

      Мужчины, которые были мужчинами,

      Женщины, бывшие когда-то женщинами,

      Дети, сморщенные обезьянки,

      И псы, которые скалятся, кусают,

      рычат, ненавидят.

      Улицы!

      Мерзкие, зловонные улицы!

      Я шагаю по этим бесстыдным улицам

      И смерти взыщу!

      Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

      – Все понятно! – заключил он. – У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

      – Нет, сэр.

      – А высокая температура?

      – Нет, сэр.

      – Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько встречается приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка толпы милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

      – Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

      – Ничего подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии категорически неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна – сладчайшее и божественнейшее из всех человеческих чувств, любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, – это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир воспевал экстаз любви, а уж он понимал, что к чему. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному – в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает мелодии из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем.

      Она повсюду, где мы вдвоем с подругой нежной

       пребываем,

      шалаш убогий превращает в рай,

      когда сияет нам, иль мы, по голубым волнам, плывем,

      не ведая разлуки…

      В общем, уясните все это своей тупой головой, и, возможно, тогда вы напишете приличные стихи. Если же вы будете придерживаться таких нелепых взглядов – зараза какая-то, собаки, – то впустую потратите время. Уж лучше тогда сразу взяться за титры к фильмам.

      Офицер Гарроуэй не был бунтарем. Он смиренно склонил голову перед бурей.

      – Хорошо, мистер Бимиш. Я вас понял.

      – Очень надеюсь. Изложил я все предельно ясно. Что за тенденция у молодых писателей сосредоточиваться на трупах, сточных канавах и отчаянии? Воспевать любовь – вот главное. Говорю вам, Гарроуэй, любовь