Артёмка (сборник). Иван Василенко

к седокам.

      Потом катались на лодке. Артемка сидел на руле, а Кубышка и Пепс гребли. Солнце уходило спать и на прощанье все белое сделало розовым – и цепочки облаков на горизонте, и белый парус английского парохода, и Лясино кисейное платье. Ляся сидела рядом с Артемкой. На ее слабой, будто прозрачной шее Артемка видел маленькую родинку, и от этого ему почему-то было жалко Лясю и хотелось сделать ей что-нибудь хорошее.

      В море ясно и тихо. За кормой журчит вода. Лодка несется быстро и то и дело обгоняет другие лодки. Вдруг сипло пропел петух: «Кик-ки-ки-кии!» С соседних лодок донеслись аплодисменты и смех. Заметя, что Артемка открыл в удивлении рот, Ляся рассмеялась:

      – Да ведь это же он, Кубышка!

      Кубышка усердно греб, сумрачно глядя на закат.

      Потом опять ехали в фаэтоне, и извозчик, хоть уже и другой, тоже все время оборачивался к седокам.

      Когда подъехали к цирку, уже ярко горели фонари и у входа толпились люди.

      Пережитые волнения, плотный обед и катание на лодке так разморили Артемку, что он улегся на дедов топчан и заснул. Там Ляся, кончившая обычный номер, и нашла своего ученика и партнера.

      – Артемка! – всплеснула она руками. – Ты спишь? Спишь, когда нам сейчас выступать?!

      Артемка вскочил и в испуге уставился на Лясю.

      – Как это ты мог заснуть? – удивилась она. – Или ты заболел?

      – А где петух? – Артемка протер кулаками глаза.

      – Какой петух? Проснись, Артемка!

      Артемка обалдело оглянулся и засмеялся:

      – А меня сейчас петух в нос клевал.

      – Вот тебя сейчас Самарин в нос клюнет, а не петух. Посмотри, как брюки измял. Иди скорее к костюмеру, он выгладит. Да умойся: рожа сонная!

      «А правда, – думал Артемка, пробираясь в полутемном коридоре к артистической уборной, – как это я заснул? То всю ночь не спал от страха, а тут сразу…»

      Уборная большая, одна на всех мужчин. Вдоль серой стены – длинный деревянный стол, и за столом – актеры. Одни клеят из крепса усы, другие выравнивают при помощи замазки носы, третьи натягивают парики. Тут же ходит от одного к другому Самарин и ругается. Увидя Артемку, он скорчил гримасу:

      – Благородное дитя! Сын миллионера! Полдня походил – и уже пузыри на коленях! Кузьмич, разутюжь этого парня. Парикмахер, причеши это чучело.

      Но Самарин не только ругается, но и хвалит.

      – Гуль, – говорит он, – вы настоящий Пинкертон. Вам и гримироваться не надо. Так сказать, Пинкертон натюрель. Ха-ха-ха!

      Потом подходит к Пепсу и фамильярно бьет его по плечу:

      – Вот кто душу радует! Негрище чертово! Ну где еще найдешь другого такого для Дика Бычий Глаз? У, дьявол! Так публике и скажу: черного разбойника играет сам черный разбойник! Ха-ха-ха! Натюрель, ха-ха-ха!

      Пепс, сидевший против зеркала, не оборачиваясь, прошептал:

      – Я тоже скажу публик… Я тоже скажу публик…

      – Что ты там бормочешь? – не расслышал Самарин. И, не дождавшись ответа, сказал отходя: – Ты какой-то чудной стал. Из ума выживаешь, что ли?

      Артемке