Календарь Морзе. Павел Сергеевич Иевлев

– это у которого что-то случилось с котом? – блеснул я своей научной эрудицией.

      – Да, – засмеялся профессор, – случилось. Или не случилось. Одно из двух.

      Он подался ко мне, забыв про микрофон, и заговорил неожиданно горячо и нервно:

      – Аристотель писал, что во времени всегда есть некоторое «прежде» и некоторое отличное от него «после». Именно в силу изменений мы распознаем различные, не совпадающие друг с другом «теперь». А если нет изменений, есть ли время? Видите ли, Антон, мы не знаем, есть ли время где-то, кроме как в нас, не является ли оно свойством наблюдателя, а не наблюдаемого? Не существует никакого времени на фундаментальном уровне… Так ли не правы были Юнг и Паули, сказавшие, что законы физики и сознания должны рассматриваться как взаимодополняющие? Можно ли считать весь мир одним большим эффектом декогеренции?

      Если вы мечтали увидеть «безумного ученого» из комиксов, вам надо было поменяться со мной в студии. Впрочем, отпустило профессора так же быстро. Он откинулся назад на спинку стула, успокоился, лицо его озарила добрая улыбка.

      – Вот о чем надо думать, Антон, – сказал он почти весело, – вот о чем…

      – Если я буду о таком думать, у меня башка лопнет, – сказал я честно. – Оставлю эти размышления вам, ученым.

      – Итак, в студии у нас был Сергей Давидович Маракс, человек настолько умный, что это просто пугает. Кстати, если бы сегодня было двадцать пятое ноября, мы бы праздновали День теории относительности – именно в этот день в 1915 году Альберт Эйнштейн представил доклад на заседании Королевской академии наук Пруссии. Я не уверен, что именно было в том докладе, но с тех пор нельзя просто сказать человеку «ты мудак», а надо непременно указать, по сравнению с чем. Потому что все относительно…

      Пока я прощался с профессором, в аппаратную из коридора буквально впорхнул Чото. На нем был мятый грязный костюм, под вторым глазом появился многообещающий бланш. В одной его руке был букет неопределённого состава, наводящий на мысли, что им кого-то били по роже, во второй – бутылка шампанского, открытая и почти пустая, а на исцарапанном лице – улыбка абсолютно счастливого человека. Он делал мне из-за стекла многообещающие жесты любви, признательности и намерения ноги мыть и воду пить.

      Надо полагать, сработало.

      – А у вас в Институте люди не пропадают? – спросил я у профессора на прощанье.

      Тот остановился, повернулся, пристально посмотрел мне в глаза и тихо сказал:

      – Если вы обдумаете то, что я вам столько что говорил, то поймете, что люди пропадать не могут, – он так выделили голосом это «люди», что в полутемном коридоре прозвучало зловеще.

      – А пуклы?

      – Это один и тот же вопрос, Антон. Один и тот же.

      Профессор удалился, а я вернулся в студию.

      – Как ты это сделал! – завопил Чото, когда я зашел. – Как?

      Он кружился по аппаратной в подобии танца, размахивая бутылкой, и порывался увлечь с собой и меня. Я отстранился, но он этого не заметил.

      – Йохохо, я свободен! «Я свааабодееен!